Николай Юрьевич Романов

«НАПИШИ СВОЮ ИСТОРИЮ МГИМО»
(воспоминания к 75-летию института)

Николай Юрьевич Романов (1970 г.р.)
Факультет МЭО (веч.), 1995г.; Факультет МП, 2001г.; Аспирантура МЭО, 2003г.

#MGIMO STORIES. Начало пути (о поступлении, учебе, друзьях)

Сезон поступления в наш институт летом 1987 года был особенно горячим. После 1986 года и разгромных реформаторских мероприятий, предпринятых Э.А.Шеварднадзе на уровне основного корпуса аппарата сотрудников МИД СССР и системы ГлавУПДК, под впечатлением которых в ИМО на волне «демократизации 1986 года» брали чуть ли не всех подряд, в 1987 году ситуация вновь вернулась на круги своя. Что вновь означало не только высокий конкурс на место, но и множество самых каверзных способов отсеять как можно большее число явно посторонних для советской системы внешних сношений абитуриентов, которые, несмотря на все ухищрения экзаменаторов, все-таки ухитрялись прорываться через и без того высокий проходной балл, - и это при том, что число мест для поступления было не просто строго ограниченным, а катастрофически уменьшалось с каждым днем с учетом разного рода ремесленных, специальных и военных квот, заполнявшихся кандидатами практически на внеконкурсной основе. 

Поэтому, когда выяснилось, что число абитуриентов, сдавших все три конкурсных экзамена, а заодно и прошедших весьма каверзное собеседование по обществоведению с оценкой «отлично»,  значительно превышает число оставшихся для распределения мест, в Институте приняли жестокое, но мудрое «соломоново решение», - сугубо «демократическим» путем, с учетом требований веяний перестроечного времени, - просто отсеять излишки желающих, для чего было официально назначено второе конкурсное собеседование (т.н. «мандатная комиссия»), после которого, как ожидалось, у всех «посторонних» просто уже не оставалось бы никаких шансов осчастливить своим присутствием стены нашего ВУЗ-а.  

Самым любимым и распространенным вопросом, который задавали решительно всем абитуриентам, переступавшим порог экзаменационной аудитории и готовым сходу заученно ответить практически на любой вопрос по истории КПСС, СССР и Ленинского Комсомола (а также на коварнейший вопрос о ценах на продукты питания и различные товары первой необходимости в магазинах в СССР) и пройти еще более тягостное «политико-географическое» испытание, был вопрос о … номере комсомольского билета и дате его выдачи абитуриенту. Ответ на который знали лишь очень искушенные выпускники советских школ. Всех остальных сразу же и без разговоров отправляли за дверь. Тех же, кто знал ответ и мог это доказать, подвергали процедуре дополнительного отсева, когда абитуриенту кидали название первой пришедшей экзаменаторам в голову богом забытой на карте мира страны (или ее столицы, имени главы этого государства и т.п. в том же духе) и просили в деталях сообщить о ней основные данные, - вроде численности населения, объемов производимой продукции, административно-политической системы, названия и курса национальной валюты, длины железных дорог, объемов выплавки стали, добычи угля и т.д., - по политиздатовскому справочнику «Страны Мира» за прошедший год, лежащему тут же на столе). Разумеется, происходило это после вступительного вопроса о номере той заветной страницы, на которой в «Капитале» говорилось о прибавочной стоимости, следующей за которой была … просьба поделиться своими знаниями о … числе колонн у здания Большого театра в Москве. При этом, разумеется, число колонн у несчастного театра всякий раз варьировалось самым причудливым образом, в зависимости от того, чей сын или чья дочь сидели в данный момент за покрытым красным бархатом столом перед светлыми очами экзаменационной комиссии, - вне зависимости от их реально наличествовавшего на тот момент архитектурного количества. Незнание такого важного атрибута советской государственности неизменно каралось «неудом» и выбытием из дальнейшей борьбы за заветные корочки студенческого билета. 

В каком-то смысле мне повезло. Несмотря на то, что я (не дав себя запутать «между двумя Кореями» на первом собеседовании) никак не входил в число тех статусных кандидатов, которые уже были отобраны для поступления в институт, - что делало прохождение собеседования всеми остальными лишь пустой формальностью, - я не только по рассказам старших ребят, поступавших в институт годами раньше, знал точное число колонн Большого театра, но и знал, что они расположены на переднем и на заднем фронтоне, по бокам, а также внутри, чем поверг в смущение уже приготовившихся было предъявить мне «неуд» экзаменаторов. Переглянувшись друг с другом, экзаменаторы поинтересовались у меня не менее животрепещущим вопросом, который, видимо, они задавали уже далеко не всем: «- В каком произведении и какого из русских классиков дорогу перебегал заяц ?» К счастью, я знал и это. Потом я успешно ответил на явно уже совсем редко применявшуюся к абитуриентам, «уцелевшим» после первых трех вопросов, просьбу процитировать дословно то, что написано на мемориальной стелле у могилы Неизвестного солдата у Кремлевской стены. Затем последовал явно импровизированный вопрос о том, сколько фигур на шахматной доске ? Ответив «шестнадцать» (т.к. пешки в шахматной игре фигурами не являются, а становятся ими, лишь дойдя до противоположного края доски), я уже внутренне ликовал и готовился праздновать свое зачисление. Тем более, что и на воспоследовавший в догонку вопрос о числе комсомольцев, погибших при штурме Зимнего Дворца в Петрограде в 1917 году, я ответил совершенно без запинки. 

Но тут, как всегда бывает в таких случаях, совсем мирно дремавший до того момента с самого края стола уже замшелый от времени и очевидно самый главный патриарх ВУЗ-овской системы студ.приемки, видя позор своих коллег, задал мне главный и самый убийственный вопрос, явно припасавшийся как раз для торпедирования таких вот абитуриентов, которые, подобно мне, все-таки достойно отвечали на все предыдущие попытки от них избавиться. И на который, как я впоследствии узнал, просто невозможно в принципе было ответить правильно. Никому. 

Поблескивая полу-пенсне и сочувственно посмотрев на меня из-под седых кустистых совсем «брежневских» бровей, он поинтересовался: «- Скажите, молодой человек, является ли Гитлер исторической личностью ?» На что я, естественно, не чувствуя абсолютно никакого подвоха, ответил утвердительно. Чем вызывал общий, хорошо ощутимый и весьма шумный вздох глубочайшего облегчения у решительно всех членов комиссии. После чего мне было с сожалением заявлено, что «с точки зрения марксистко-ленинской науки, Гитлер исторической личностью ка-те-го-ри-чес-ки не является и являться не может в принципе, и по этой причине может рассматриваться лишь как … историческое лицо», и что с моей стороны просто непростительно этого не знать, поступая в такой идеологически важный государственный ВУЗ, как ИМО. После чего, мне только и оставалось, что откланяться членам комиссии и двинуться с позором «вон из зала», попутно, по дороге до двери, приходя в себя от всего только что услышанного в адрес покойного вождя германского национал-социализма.

Впоследствии, как мне стало известно, я мог бы с тем же успехом ответить и отрицательно, т.к. в этом случае изменились бы лишь отсылка на предмет и формулировка итогового неутешительного вердикта, в котором слова «марксистско-ленинской науки» были бы просто заменены словами «советской исторической науки». О чем я, естественно, не мог в то время еще ни знать, ни догадываться. 

Впрочем, я до сих пор считаю, что мне тогда еще очень повезло, потому что вышедший тотчас вслед за мной худощавый горбоносый парнишка с обреченностью в упавшем голосе сообщил, что у него спросили … о точном числе ступенек в Мавзолее В.И.Ленина на Красной площади у Кремлевской стены, чем он вызвал пароксизм молчания у всех остальных вчерашних школьников, еще лишь только ожидавших своей очереди предстать перед заседателями «красного стола». 

Но так уж сложилось, что звезды в тот год все-таки были на моей стороне. Вернее, на стороне всех нас, кто сдал тогда при поступлении все собеседования и непростые экзамены на «отлично» и кто оказался в итоге за пределами храма международной науки из-за незнания точного числа колонн у Большого театра. Среди родителей которых оказалось настолько много всякого рода влиятельных и высокопоставленных в самых разных областях людей, что немедленно разразившийся с их подачи по результатам второго собеседования в ИМО скандал на уровне ЦК, КГБ и системы МИД и МВЭС в какой-то момент уже решительно грозил смести со своих должностей всех тех, до кого у тогдашнего Мининдел пока еще на тот момент не дошли руки. 

В результате, к нашему общему восторгу и ликованию, все мы поголовно оказались зачисленными на Вечерний факультет, что, как оказалось впоследствии, несмотря на два года службы в армии для мужской части нашего коллектива, было весьма промыслительно, и за что я и мои коллеги потом неоднократно благодарили судьбу и экзаменаторов на том втором, «зачетном» собеседовании, будучи к моменту окончания института уже сложившимися специалистами, работавшими в самых разных международных областях, и именно в этом качестве встречавшими своих бывших коллег по абитуриентским и студенческим аудиториям в стенах тех организаций, в которых тем отныне предстояло работать под … нашим чутким руководством, и куда они приходили, по меткому выражению ветеранов-международников из числа наших наставников, «еще совсем зелеными огурцами, только что сорванными со стебля». Что лишний раз утверждало всех нас в убеждении, что: «Не тот воспитанный человек, кто умеет играть на волынке, а тот, кто умеет, но не играет».

----

Любопытный казус вышел у меня в истории с заполнением целого вороха документов, которые вручали всем без исключения абитуриентам в советские годы, - стоило им еще лишь только переступить порог Приемной Комиссии нашего ВУЗ-а, еще даже до конца не осознав, куда они все-таки попали. 

Помимо основных и дополнительных анкет и биографий, нам полагалось заполнить еще с десяток карточек и разнообразных перфорированных формуляров весьма угрожающего и уже с первого взгляда нисколько не располагающего к себе казенного вида. 

Так уж сложилось, что до того момента все документы в моей короткой жизни, с ее самого раннего детства и до позднего школьно-подросткового возраста, я заполнял только и исключительно на иностранных языках тех стран, где мне, по не зависящим тогда еще от меня обстоятельствам, доводилось бывать. Что я не замедлил сделать и в этом случае, коль скоро речь шла в моем наивном разумении о ВУЗ-е международной направленности, в котором, как это бывало в тех организациях, где мне случалось до того появляться, заполнение любых формуляров на иностранных языках должно было являться чем-то обычным и обыденным. Хотя дело и касалось советских документов, составленных на одном лишь русском языке, без пояснений. 

Да… Это надо было видеть… Надо было видеть состояние прямо на моих глаза остолбеневших до критического бесчувствия членов Приемной Комиссии во главе с каким-то одервенелым военным мужем при больших звездах, когда они получили от меня весь этот заполненный набор документов на поступление в ИМО. И, видимо, с первых же мгновений уже сразу посчитавших меня не то каким-то особо опасным неформалом, не то таким же не менее опасным ранним диссидентом. Причем, я еще поинтересовался с наивным видом, все ли правильно я заполнил, и устроит ли их мой французский язык, или лучше будет переделать все на международно более широко распространенном и признанном английском ?  

Как говорится, опустим же завесу милосердия над всей последующей сценой тех событий…

#MGIMO STORIES. Путеводная звезда (о наших наставниках)

Вернувшись со службы в Советской Армии в 1990 году и благополучно перешагнув через рубеж наступавшего нового, по-своему судьбоносного и для меня, и для страны 1991 года, я с большей или меньшей степенью академического успеха подошел к первой в своей жизни по-настоящему серьезной летней сессии. 

В числе всех прочих учебных дисциплин, которые предстояло сдавать бывшим солдафонам, едва лишь сменивших военную форму на гражданскую одежду и еще даже не успевшим до конца окончательно отвыкнуть от звука военных команд, была и «Мировая экономика», экзамены по которой у нас принимал горячо всеми любимый профессор Жданов.

Критически выслушав мой ответ на оба представленных в билете вопроса и задав вдогонку к ним еще и пару дополнительных, он вдруг в какой-то момент все-таки поднял от стола на меня глаза, некоторое время изучающим видом задумчиво разглядывал мое лицо сквозь характерные для моды того времени «дипломатические» очки в изящной золотой оправе, а затем выжидательно поинтересовался: «- Простите, но я что-то не припоминаю вас ни на одной из моих лекций и даже на семинарах ? Почему вы не посещали занятия ?» На что мне только и оставалось ответить, что занятия у нас вел (тогда еще) доцент Пилицын, с его вечным вопросом «на засыпку» о длине железных дорог в Афганистане (по аналогии с тем, как у (тогда еще) доцента Голикова, преподававшего у нас «Экономику народного хозяйства», таким пунктиком была  «реформа Мэйдзи»), а сам я лишь недавно приступил к учебе, вернувшись, что называется, на студенческую скамью прямо из войск. На что он лишь, довольно хмыкнув, почему-то заговорщицким шепотом заметил: «- А-а, - значит вы защищали спокойный мирный сон ваших товарищей по институту ? Понимаю-понимаю. Но смею вас заверить, что как вы можете в этом убедиться прямо даже сейчас, на экзамене, а не только на лекциях и семинарах, со сном у них всех все обстоит прекрасно, и в его защите они не нуждаются… Впрочем, как и я тоже». И картинным жестом он предложил мне обернуться. Действительно, аудитория после моего ответа на билет … спала. На летней жаре, проникавшей внутрь через распахнутые настежь окна, в вертикальном положении, с закрытыми и даже с местами открытыми глазами… Вернее, те пять человек, что еще только дожидались в ней своей участи в очереди подсесть к столу преподавателя.

#MGIMO STORIES. Непутевые заметки (о МГИМО и МГИМОвцах с юмором)

В истории всех без исключения институтских событий времен моего первого студенчества, в нашем ВУЗ-е особое место занимал университетский буфет в блоке МЭО. Нынешнему поколению студентов и слушателей института весьма сложно представить себе, как это место выглядело в те годы, равно как и все то, чем там можно было поживиться в те несколько минут, которые все-таки удавалось выкроить для его посещения перед началом занятий или в перерыве между лекциями и семинарами. 

Так или иначе, но студенческий буфет представлял собой в 90-е годы главное место встреч учащихся с преподавателями и их самих друг с другом в неформальной обстановке, и потому решительно все, что там происходило, навсегда запоминалось не только непосредственными участниками тех событий, но даже и их простыми очевидцами.

Ни для кого не секрет, что во все времена разного рода пусть и самая невзыскательная на вид и исполнение чайная посуда, будь то стаканы, блюдца, чашки или даже самые обычные советские алюминиевые ложки и вилки, во всякого рода столовых, буфетах и кафе обходились своим обладателям несоизмеримо дешевле, чем в магазинах и прочих местах, где их предлагалось покупать пусть и за небольшие, но все-таки за деньги.  

Так было, разумеется, и в студенческом буфете в блоке МЭО и продолжалось ровно до того исторического момента, пока каждому очередному желающему выпить чаю, успешно отстоявшему до этого разгоряченную очередь, не приходилось ждать, пока … освободятся соответствующие стакан или чашка, а то даже и целая тарелка, если помимо чая предполагалось сдобрить вечер еще и парой картонных советских сосисок. Если, конечно, уже будучи опытным человеком, этот страждущий не приносил «все свое с собой», и когда его обслуживали чуть ли не вне очереди.

Именно поэтому, для всех любителей скоротать время за столиками в этом буфете, под угрожающего вида огромными настенными часами, неотвратимо и неумолимо громкими щелчками отсчитывавшими последние мгновения, остающиеся до очередной учебной пары, было настоящим облегчением поступление осенью 1991 года в институтский буфет большой партии пластмассовых одноразовых стаканчиков в составе гуманитарной помощи, поставлявшейся в те годы в Россию по линии американской армии и прочих институтов сугубо гуманитарного присутствия США в других странах. 

Уже само наличие таких одноразовых стаканчиков и вообще одноразовой посуды в тогдашней постсоветской России для большинства ее граждан, привыкшим в лучшем случае к картонным стаканчикам для газированной воды с сиропом и лимонада, было самым настоящим откровением. Не стал и исключением, как ни странно и наш ВУЗ, хотя откровение, которое суждено было в результате испытать ему, равно как и пережить обучающимся в нем студентам, в итоге оказалось совсем другого рода.

Итак, стаканчики завезли. И все было бы ничего, но уже первые попытки использования означенной одноразовой посуды привели к настолько неожиданным и никем до того момента не предсказывавшимся результатам, что и персонал, и посетители заведения, беспомощно размахивая руками, просто даже не знали, что и делать.

Дело в том, что все, чем снабжают американскую армию ее покровители в Пентагоне, чаще всего имеет двойной, а то даже и тройной стандарт и характер назначения при использовании. О существовании которого решительно ни у кого в бывшем СССР, до определенного момента более близкого со всем этим хозяйством знакомства, не было и малейшего представления. 

Так было и с означенными одноразовыми стаканчиками, которые мало того, что были рассчитаны только на холодные напитки, но еще и имели второе полезное свойство через непродолжительный отрезок времени после попадания в них любой жидкости (не говоря уже о горячем чае или ячменном кофе, делавших этот отрезок времени еще более непродолжительным) превращаться в индивидуальные эластичные гигиенические противозачаточные средства, которые американским военным предлагалось сохранять, сворачивать (инструкцию об этом англоговорящая часть институтского студенческого сообщества прочла впоследствии на их упаковках) и использовать по назначению в случае естественной необходимости при контактах с местным населением.

А теперь представьте картину массового целевого использования этой … универсальной гуманитарной питьевой тары в стенах студенческого кафе. Нет, конечно некоторым нашим умельцам, - из числа особо быстрых и, подобно индийским факирам и китайским мастерам «ци-гун», нисколько не чувствительных даже к самым быстрым внутренним вливаниям даже самых горячих напитков в процессе их употребления, - удавалось даже использовать эти стаканчики по два, а то и по три раза, прежде чем начиналась их волшебная трансформация в некий иной насущный предмет личной гигиены. Однако подавляющее большинство их обладателей и обладательниц так в итоге и замирали беспомощно с ними в руках, оказываясь в позе страдальцев посреди зала в тщетных попытках найти место за столиком хотя бы даже просто для того, чтобы было куда положить (а уже даже не поставить) характерного вида эластичную емкость, заполненную желтоватой жидкостью в виде грузинского армейского чая, прихлебывая которую им предлагалось подкреплять свои силы в этот вечер. Вызывая своими незадачами безумную бурю искреннего восторга решительно у всех посетителей данного заведения студенческого общепита, - вне зависимости от их возраста, статуса и академического звания.

Разумеется, через пару дней это форменное безобразие прекратилось. Не то гуманитарно-гигиеническая помощь так быстро закончилась, не то ее просто изъяли со склада по указанию ректора, - еще усматривавшего в те годы решительно во всем проявления саботажа и иных форм подрывной деятельности, - не то ее просто раскупили в чистом и не использованном виде любители подстраивать незлые шутки своим знакомых. Однако больше таких стаканчиков в стенах института и уж тем более, в стенах кафе в нашем учебном блоке мы не видели, что, впрочем, нисколько не помешало этой истории не только сохраниться во вневековом студенческом фольклоре, но и передаваться с незначительными изменениями, искажениями и дополнениями в части развития сюжета по наследству от старших курсов к более младшим уже даже тогда, когда сама подоплека этой истории, как и память о действительно имевших в ней место событиях, уже давно канули в вечность. 

----

С институтским буфетом в блоке МЭО всех нас без исключения связывало и другое, весьма памятное и в чем-то даже по-своему драматичное переживание и воспоминание того времени. 

Помимо того, что это было единственное место в институте, куда в вечерние часы еще пускали студентов-вечерников, это было еще и место регулярных встреч вечерних курсов, потоков и просто знакомых, кто успевал добраться до института с работы с запасом в несколько минут, чтобы потратить их на буфет, приходя здесь немного в себя и хотя бы предприняв попытку вспомнить ту или иную науку, которую этому человеку предстояло постигать в этот вечер.

Со временем течения учебы, с его плотно составленным графиком, этому как-то не придавалось особенного значения, тем более, что, отстаивая положенную очередь за студенческим стаканом чая (а «престижные» привилегированные чашки в те годы полагались только преподавателям), мы обязательно с кем-нибудь да встречались из студентов, с которыми успевали переброситься парой слов за пределами лекционных залов и аудиторий семинарских занятий. 

Но что самое главное, приходя в студенческий буфет на первых курсах, мы всегда знали, что нас – много. И это придавало уверенность. Что хотя бы одна знакомая или полузнакомая фигура из числа коллег по курсу, из сообщества тех, кого мы знали часто только в лицо, без имени и фамилии, обязательно будет стоять вместе с нами в очереди к прилавку, - либо маяча заветной мечтой где-то впереди, либо переминаясь с ноги на ногу сзади, с нарастающим чувством паники в глазах отсчитывая на часах остающиеся до начала занятий минуты и секунды.

Так продолжалось ровно до конца четвертого курса, когда те из нас, кто по привычке заходил по вечерам в студенческий буфет, вдруг странным образом начали обращать внимание на то, что нас не просто с каждым разом становилось все меньше и меньше знакомых даже в лицо, но и как-то даже меньше … вообще, на фоне основной и жизнерадостной студенческой массы только что поступивших первокурсников, уже несколько более солидных второкурсников и почти уже окончательно зрелых третьекурсников. 

Знакомых лиц становилось все меньше и меньше, - что мы списывали на растущую профессиональную солидность коллег, предпочитавших для вечернего питания все более престижные места, - пока, наконец, уже на пятом курсе, дело не дошло до того, что можно было отстоять всю привычную очередь в гордом одиночестве, а затем, также в не менее гордом и скучном одиночестве, провести остаток времени перед занятиями за столиком, так и не увидев никого из коллег среди толпы цветущей молодежи. 

Впрочем, думать над такими вещами в те годы просто не было времени, и об этом как-то забывалось. Забывалось, забывалось, - ровно до того момента, когда уже в самом конце пятого курса пришел и наш черед в торжественной обстановке Второго лекционного зала получать долгожданные дипломы и заветные профессиональные нагрудные знаки «лыжников» и «гребцов», заработавших такое название из-за характерного размещения на них двух веточек неизвестного растения, в котором одни выискивали признаки дуба, другие – находили следы влияния лавра, а третьи так и вовсе сводили все к двум самым прозаическим пшеничным колосьям, бессовестно называя нас от души «колхозниками». 

И вот тогда, вновь собравшись все вместе, как некогда было на самом первом занятии на Первом курсе, мы впервые снова посмотрели друг на друга, словно никогда до этого не видели, - разглядев, наконец-то, то, что осталось от нашего курса, что называется, целиком. И … ужаснулись от того, сколько нас осталось. По крайней мере, в растерянных глазах вчерашних студентов, не досчитавшихся нескольких десятков знакомых, читался совершенно отчетливо один лишь вопрос, - а куда все делись ? 

На первом курсе нас было 129 человек. Я очень хорошо помню эту цифру. Плюс, к этому количеству нам добавили еще четырех граждан Вьетнама, для которых на тот момент не нашлось мест на Дневном отделении, и которых затем все-таки перевели туда на места других, выбывших уже с первой сессии особо несчастливых студентов. К моменту торжественного выпуска в 1995 году, из этого общего внушительного числа нас осталось … 38 юношей и девушек. И ни человеком больше.

Все остальные, - как говорили, пожимая плечами, старшие коллеги и наставники, - «сгинули». Кто-то завалил сессию, кто-то бросил институт, кто-то «ушел в бизнес», посчитав, что учеба ему не нужна, кто-то перевелся на дневное отделение, кто-то спился и ушел в загул, кто-то просто разуверился в учебе, кто-то не выдержал нагрузок и графика учебы, кто-то навсегда уехал за границу, кого-то не стало в многочисленных в те годы «бандитских разборках». Причем, это были в равной степени как очень талантливые, так и совершенно не соответствовавшие уровню института ребята, на уровне которых те из нас, кто все-таки дошел до «финиша», представляли собой группу пусть и солидных в учебном плане, но все-таки … середняков. А они все, вне зависимо от тех причин которые их к этому привели, раньше или позже оказались переведенными в категорию «сгинувших».

Когда делали большую памятную фотографию выпускного факультета, создавалось впечатление, что из института выпускались не мы, - где-то сгрудившиеся жалкой скромной кучкой в центре зала, сидя на старых и знакомых по лекциям многим поколениям студентов деревянных откидных креслах, - а наши преподаватели, администраторы и специалисты факультета. Настолько больше было их, чем нас, - ради кого они пришли в тот день в этот зал. 

Я тогда сидел справа с краю, в совершенно не подходившем под торжественность церемонии светлом джинсовом костюме, смотрел на разворачивающееся передо мной одно из самых главных в моей взрослой жизни событий и вспоминал полузабытые еще на первом курсе слова какого-то китайского мудреца, философа восточных боевых искусств, сказавшего, что: «Если после первого года занятий из ста учеников останется десять, то это – хорошо, т.к. они хотя бы знают, чего хотят, а если из этих десяти еще через год останется один, то это – просто прекрасно, т.к. этот один станет мастером». 

А что было после торжественного вручения ? Распрощавшись с преподавателями и администраторами курса, большинство из нас снова поднялись в наш старый студенческий буфет, чтобы на прощанье снова, уже в последний раз посмотреть друг на друга за последним стаканчиком того же самого студенческого чая, который мы впервые попробовали здесь на первом курсе пять или семь лет назад, а затем уже окончательно разойтись в стороны, по тем дорогам и маршрутам, которые уготовали нам судьба и работа, многие из которых уже больше никогда не приводили нас ни в стены института, ни, тем более, в студенческое кафе нашего бывшего учебного блока.   

Николай Ю.Романов

----