ТИ ХЭВЭНЬ, ИЛИ «СПОКОЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ИНТЕРЕСУЕТСЯ КУЛЬТУРОЙ»

Интервью С.Л. Тихвинского для MGIMO Journal № 4 / 2014

Текст: Сергей Скворцов

Фото: Сергей Скворцов,

архив С.Л. Тихвинского

Сергей Леонидович Тихвинский, один из старейших российских востоковедов-китаистов, академик РАН, пришел в дипломатию более 75 лет назад. В 1938 году он стал сотрудником НКИД СССР, куда его направили по комсомольской путевке с пятого курса филологического факультета Ленинградского университета.

«В 30-е годы комплектование дипломатического ведомства носило в какой-то степени случайный характер, — вспоминает С. Л. Тихвинский. — Вуза, который бы готовил дипломатов, не было, поэтому мидовские кадры пополнялись за счет уже зрелых людей, преимущественно членов партии, с высшим и совсем необязательно гуманитарнымобразованием. Например, посол в Канаде Зарубин имел инженерную специальность, посол в Китае Панюшкин служил начальником пограничной заставы. Замминистра Семенов преподавал политграмоту, а другой замминистра — Громыко — был дипломированным экономистом. Однако репрессии 1937 года сильно ударили по мидовским кадрам, и на дипслужбу стали набирать даже студентов-старшекурсников. В их число довелось попасть и мне. Поэтому я в каком-то смысле завидую сегодняшним студентам МГИМО: они с молодых лет ориентированы на работу в области внешней политики и связанных с ней торгово-экономических направлений».

Интересно, что в ранней юности Сергей Леонидович не собирался быть ни китаистом, ни дипломатом — в школе он серьезно увлекался химией. Но, как это часто бывает, все изменила встреча с неординарным человеком, который увлек его рассказами о дальних странах, о мало кому известном в те годы Китае...

Академик С. Л. Тихвинский с гордостью носит свою «китайскую фамилию».

***

Сергей Тихвинский — коренной ленинградец. Он родился 1 сентября 1918 года, говоря сегодняшним языком — в День знаний. «Мое первое детское воспоминание связано с ленинградским наводнением 1924 года. Наша семья жила на Большом проспекте Васильевского острова, и из окна квартиры я наблюдал, как сильный ветер с Финского залива гнал волны, поднимая уровень Невы выше ординара. Последнее, что я увидел перед тем, как меня и моего младшего брата Диму уложили спать, были арбузы, принесенные откуда-то водой. Я заснул с твердым убеждением, что утром проснусь и все эти арбузы будут моими! Но к утру вода уже спала, с ней, видимо, уплыли и арбузы...»

Детство Тихвинского было типичным для подростка того времени. «Тогда все увлекались арктическими походами, следили за эпопеей «Челюскина», освоением Севморпути, восхищались Папаниным, Шмидтом. Вот и мы с братом решили удрать в Арктику. Пришли к трапу ледокола «Малыгин», но нас оттуда шуганули. Пришлось несолоно хлебавши возвратиться домой. Родители, обеспокоенные нашим долгим отсутствием, меня, как заводилу, выпороли, а брата лишь пожурили».

* * *

В школе №35 Октябрьского района Ленинграда, где учился будущий академик, ряд предметов преподавался на немецком языке. «В те годы была модной левацкая идея, когда школьники обучали сами себя, — так называемый Дальтон-план. Я увлекался химией, поэтому был ассистентом преподавателя на опытах: управлял колбами, реостатами, зажигал спиртовки... На протяжении всего 10-го класса вечерами я ходил на химфак университета, где прошел курс количественного анализа, но неожиданно интерес к химии перебило сильное желание заняться Востоком. А получилось это так. Однажды летом мои родители сняли дачу на Малых Ижорах.

Через забор от нее стояла дача, которую тогда же снимал известный ученый-китаевед академик Василий Михайлович Алексеев. А прямо у забора мы, мальчишки, оборудовали на березе шалаш, чтобы наблюдать в бинокль за судами, шедшими по Морскому каналу.

Познакомившись с Алексеевым, мой отец довольно часто гулял вместе с ним, и профессор много рассказывал ему о Китае. Глядя в бинокль на залив, я прислушивался к их разговору, и постепенно мое воображение захватили картины Востока».

Вернувшись в Ленинград, Сергей начал интересоваться путешествиями в Китай, запоем читал книги Семенова-Тяньшанского, Грум-Гржимайло, Обручева.

* * *

Учился Сергей отлично, после 10-го класса его на встрече отличников ленинградских школ наградил часами сам Сергей Миронович Киров. «Это меня немного расстроило. Дело в том, что по окончании 9-го класса отец подарил мне отличные карманные часы Павла Буре, которые он, военврач, пронес через всю Первую мировую войну. Поэтому я поехал в гороно и попросил поменять подарок Кирова на что-нибудь другое. Мне предложили путевку по Беломорско-Балтийскому каналу, который тогда только открыли.

Это было захватывающее приключение. Я проехал с экскурсией по Кольскому полуострову до Хибин, а оттуда по железной дороге вернулся в Ленинград»…

Между тем Сергей твердо решил связать свою судьбу с Востоком и по окончании школы поступил на филологический факультет ЛГУ. «Я был единственным, кто подал заявление на китайское отделение. Остальные 27 человек, из которых была сформирована наша китайская группа, изначально хотели изучать романские, англосаксонские и другие языки. Но их принудительно определили на китайское направление, потому что профессура-то была, а студенты туда не шли. (Но такой подход все равно не помог — на пятый курс из всей группы перешли только два человека: я и одна девушка, Валя Исакович...) На самой первой лекции нас ждал шок.

Сегодняшние преподаватели назвали бы метод обучения, которым пользовался академик Алексеев, возмутительным. Он пришел в ауди торию и, ничего не говоря, стал мелом на доске писать иероглифы. Я их видел и раньше — в Эрмитаже, где хранились коллекции китайского искусства, но теперь впервые наблюдал, как их пишут. Василий Михайлович исписал всю доску, потом раздался звонок на перемену. Алексеев сказал: «А теперь списывайте». Но как? В какой последовательности? Ничего этого мы еще не знали.

Это потом у нас появился кореец Хван, который учил иероглифике, от него мы узнали, что в китайском языке нет алфавита, а есть ключевая система, состоящая из 214 ключей... Между тем перемена закончилась, и на второй половине лекции Алексеев написал на доске перевод — как оказалось, это были выдержки из книги афоризмов Конфуция «Лунь Юй»: «Учиться и постоянно совершенствовать свои знания — это ли не радость? Если друг возвратился из дальних стран — это ли не счастье?» Написал и ушел, сказав: «К следующему разу выучить написание». Все обалдели. Половина группы сразу же отсеялась. Я вернулся домой, а это было 1 сентября, мой день рождения. Родителивстретили меня в приподнятом настроении: «Сережа, давай посидим за столом, отметим!» Но я, наскоро перекусив, закрылся в комнате и стал рисовать эти, как мне сперва показалось, каракули. Родители были в шоке: то папа зайдет, то мама — посмотрят, покачают головой и уходят. Я полночи не спал, и они вместе со мной. Утром разбудили, а перед уходом в университет спросили: «Сережа, а может, поменяешь специальность?» Но я был упрямым. И с методом академика Алексеева смирился, вспомнил, как отец примерно таким же способом учил меня плавать: заходил со мной в воду по горло, отпускал, а сам делал шаг назад. Я, барахтаясь, плыл за ним, а он все отступал... Ведь до революции Алексеев сам так учил китайский, он был из кантонистов — детей солдат, которые росли в детдоме, и там использовались жесткие методы воспитания. Но на старших курсах Василий Михайлович был «человечнее»: приходил на занятия в старомодном сюртуке, в целлулоидном накрахмаленном воротничке, с огромным чемоданом. Он садился перед нами за стол, открывал крышку чемодана, вынимал карточки и по ним читал лекцию».

* * *

Когда Сергея Тихвинского направили в НКИД, не дав окончить филфак, его определили на должность переводчика. Обложившись словарями, он полгода переводил с китайского дипломатические ноты. А потом, в один прекрасный день в начале мая 1939 года, его вызвали к только что назначенному наркому иностранных дел Вячеславу Молотову.

«Молотов встретил меня расспросами: кто мои родители, где я учился? Но главное, насколько хорошо я знаю китайский язык? Я сказал: письменный перевод у меня хороший, а устный — не очень.

В университете мы ведь живого китайца не видели, произношение и разговорный язык изучали по пластинкам в фонетическом кабинете профессора Щербы. Однако Молотова мои ответы, похоже, удовлетворили, и через некоторое время меня вызвали к нему снова. Но в его кабинет уже не пригласили — нарком вышел и сказал: «Поехали». На Кузнецком Мосту, где тогда располагался НКИД, мы сели в «ЗиЛ» с бронированными стеклами — Молотов на переднее сиденье, я сзади — и прямым ходом в Кремль. Поднялись к его кабинету председателя Совета народных комиссаров. В секретариат, гдеменя попросили подождать приема, вскоре зашел маленький толстенький китаец в очках и поздоровался по-английски. Я ему ответил по-китайски, на чистом пекинском, мандаринском наречии, которому нас учили: «Ни хао». Он: «Молодой человек, давайте лучше говорить по-английски, я южанин — мое произношение даже на юге не все понимают». Когда мы с ним зашли в кабинет Молотова, я чуть не потерял дар речи: там были Сталин, Ворошилов и замнаркоминдел Потемкин. Они поздоровались с китайским гостем и со мной за руку, сели. Начался разговор. Сунь Фо — так звали китайца — просил у советского правительства третий заем для приобретения советского вооружения: самолетов, орудий и другой техники. В ходе беседы в кабинет заглянул Микоян, нарком внешней торговли, которому передали список заказанной техники. Затем Сталин подошел к стене, взял палку с крючком, зацепил одно из колец, которые висели под потолком, и опустил карту, на которой была изображена территория СССР и Северного Китая. Разговор переключился на обсуждение трассы, по которой с Турксиба в северо-западную китайскую провинцию Ганьсу перегонялись наши самолеты, а грузовики везли военные грузы. Все это я переводил, не подозревая, что через короткое время окажусь стажером в нашем генконсульстве в Урумчи, столице провинции Синьцзян, и сам проеду по этой трассе, увижу, в каких сложных условиях — в пустыне, без воды — шли в Китай наши караваны с вооружением, столь необходимым Китаю для отражения японской агрессии».

* * *

К началу Великой Отечественной войны Сергей Тихвинский уже вернулся в Москву, а в октябре 1941 года стало ясно, что правительственные органы придется эвакуировать. Молотов и его секретариат остались в столице, а весь штат НКИДа вместе с дипломатическим корпусом отправился поездом в Куйбышев. Однако в начале декабря Тихвинского отозвали в Москву: нужны были люди на китайском направлении. «В феврале 1942 года мне поручили работать с первой с начала войны иностранной делегацией. Это были монгольские представители, сопровождавшие большой эшелон с мороженым мясом, валенками, полушубками, перчатками — в подарок Западному фронту, которым командовал генерал Г. К. Жуков.

Монголы его хорошо знали, он был героем Халхин-Гола, почетным гражданином Монголии. Руководство делегации состояло из трех человек: премьер-министра Лупсана, Янжимы, вдовы основателя МНР Сухэ-Батора, а также Шагдарсурена, военного адъютанта Чойбалсана и будущего министра иностранных дел Монголии. И вот в конце февраля мы приехали в ставку Жукова в подмосковное Перхушково. Жуков встретил монголов как старых друзей (вопреки распространенному мнению мне он показался обаятельнейшим, веселым человеком). Когда монголы сказали, что привезли ему в подарок юрту, Жуков засмеялся: «А что я с ней буду делать?» Он открыл дверь в свой кабинет, а там была батарея телефонных аппаратов: «Куда я дену всю эту связь? Мне же ее заново надо проводить. Лучше подарите юрту командующему 49-й армией Западного фронта генерал-лейтенанту Захаркину, он должен на днях освободить Юхнов, она ему нужнее».

Почему я рассказываю историю? Не из праздного желания показать, с какими великими людьми столкнула меня судьба. Дело в том, что именно от Жукова я узнал, как погиб мой младший брат. С началом блокады Ленинграда он в составе дивизии народного ополчения находился на передовой, защищая участок возможного прорыва немцами обороны города. В какой-то момент родители перестали получать от него письма. А Жуков в тот период как раз возглавлял по поручению Сталина операцию по обороне Ленинграда. На этой ночной встрече с монгольскими друзьями он и рассказал, что принял решение открыть по месту предполагаемого прорыва немцев шквальный огонь из всех орудий — армейской артиллерии, сил Северного флота... Немецкий прорыв был остановлен, но в этой мясорубке погибла и вся дивизия народного ополчения».

* * *

Дипломатическая и научная карьера С. Л. Тихвинского развивалась успешно. До 1957 года он находился на работе в Китае, Великобритании и Японии, работал на Генассамблеях ООН.

Впоследствии занимал руководящие должности в изданиях и НИИ Академии наук, представлял СССР в ЮНЕСКО. В 1980–1986 годах был ректором Дипломатической академии и параллельно — академиком-секретарем Отделения истории АН СССР. Но вся жизнь Тихвинского была связана с изучением Китая: его кандидатская диссертация была посвящена Сунь Ятсену, докторская — движению за реформы в Китае в конце XIX века... Одной из самых захватывающих страниц его дипломатической биографии было участие в признании Советским Союзом КНР в момент ее провозглашения в Пекине 1 октября 1949 года. «Пекин тогда назывался Бейпином, — вносит поправку Сергей Леонидович, — что в переводе: «северное спокойствие», а я в тот момент был там советским генконсулом. События развивались так. В августе 1949 года, после окончания гражданской войны, в Бейпине была созвана политическая консультативная конференция с участием всех демократических сил и политических партий. Конференция приняла временную конституцию народного Китая, его пятизвездный флаг (большая звезда в окружении четырех маленьких символизировала союз китайской компартии с рабочим классом, крестьянством, мелкой и национальной буржуазией), а на 1 октября была назначена церемония провозглашения КНР. На нее пригласили и меня. Но, поскольку мы в тот период пытались делать вид, что не помогаем коммунистам — я даже формально закрыл генконсульство, оставшись лишь связником между нами и китайцами, — мне пришлось запросить Москву: как мне быть? Громыко, который тогда был замминистра, прислал ответ: «Можете присутствовать, но не выдвигайтесь на первый план» (он вообще любил давать такие лаконичные указания). Я так и сделал: встал в самом низу деревянной трибуны, расположенной на площади Тяньаньмэнь у подножия высокой стены из красного кирпича. А на вершине стены находилась высокая галерея, где стояли Мао и все руководство народной республики. В начале церемонии Мао взял слово и заявил, что наступил исторический момент: 28 лет борьбы против милитаристов и феодалов закончились победой китайского народа. Потом он, видимо, нажал какую-то кнопку, и в центре площади поднялся большой китайский флаг. Прозвучали 28 артиллерийских залпов, оркестр сыграл гимн Китая («Марш партизан»). Затем состоялась внушительная демонстрация жителей и гостей города, закончившаяся грандиозным фейерверком. А позже, перед правительственным банкетом, мне доставили личное письмо от Чжоу Эньлая, только что назначенного премьером Госсовета КНР, с информацией о состоявшемся празднике и с просьбой о признании нового китайского государства. Я перевел письмо на русский язык, а шифровальщик послал его «молнией» в Москву. На следующий день, рано утром, от советского правительства пришла телеграмма новому китайскому руководству, в которой говорилось: Советский Союз признает исторический факт провозглашения Китайской Народной Республики и готов установить с ней дипотношения. Следующая телеграмма сообщала о моем назначении временным поверенным в делах СССР в КНР — до приезда посла».

* * *

А до этого исторического события, еще летом 1949 года, С. В. Тихвинскому посчастливилось познакомиться с Мао Цзэдуном. «Это получилось благодаря министру железнодорожного транспорта Ковалеву, которого Сталин сделал представителем ЦК КПСС в Маньчжурии. Во время Великой Отечественной войны Ковалев ведал всеми военными перевозками и помог восстановить железные дороги, взорванные гоминьдановцами. Когда он переехал из Маньчжурии в Бейпин, то поселился на территории генконсульства и как-то в июне пришел с предложением: «Хотите познакомиться с Мао? Тогда вечером поедем в его резиденцию». Нас привезли к монастырю с высокой стеной. Мы прошли через ворота и встретили там Чжоу Эньлая, Лю Шаоци и других руководителей. В какой-то момент китайцы замерли и разом повернули головы в направлении горбатого мостика, перекинутого через небольшой пруд.

По нему величественно шествовал Мао Цзэдун. Ковалев пошел ему навстречу, поздоровался и помахал мне рукой. Когда он представил меня Мао, тот протянул мне свою руку и после рукопожатия занялся своеобразным анкетированием: сколько мне лет, давно ли я в Китае, кто мои родители, где я учил китайский язык? Затем мы сели за стол: во главе — Мао, Ковалев по правую руку, а я по левую (левая сторона считается у китайцев почетной, но сказать об этом Ковалеву было неудобно). Во время обеда говорил только Чжоу Эньлай. Он, в частности, развлек гостей рассказом об инциденте, который произошел во время перехода Народно-освободительной армии Китая через реку Янцзы в Нанкин (столицу Гоминьдана, хотя к тому времени гоминьдановцы ее уже покинули). В том месте река была особенно широка — 2,5 км! И надо же такому случиться, что путь китайцам в это время пересекала шедшая вверх по течению канонерка англичан, которая в результате попала как бы в ловушку! Причем удрать от китайцев она тоже не могла, так как у нее закончилось топливо. Чтобы избежать дипломатического инцидента, хитрые китайцы подстроили так, что на англичан вышел подставной торговец, который продал им уголь, а потом позволили лодке выскользнуть из ловушки! Рассказ Чжоу Эньлая всем очень понравился, китайские руководители были весьма довольны тем, как они объегорили «западных чертей»...

Следующий раз мне довелось пообщаться с Мао в декабре того же года, когда он собрался на 70-летие Сталина в Москву. Я провожал его по железной дороге до границы и даже сфотографировал в вагоне присланного за ним специального советского поезда».

* * *

В конце 50-х годов Тихвинский вернулся в Москву из годичной командировки в Японию, где он занимался вопросом нормализации советско-японских отношений в качестве первого поверенного в делах СССР до приезда посла И. Ф. Тевосяна. В Москве Сергей Леонидович понял, что его тянет в науку. Однако и с дипломатией он порывать не хотел. «Громыко с пониманием отнесся к моему желанию и разрешил мне совмещать эти два занятия. В 1958 году я связал свою судьбу с МГИМО, став преподавателем и заведующим кафедрой истории стран Востока, а параллельно в течение десяти лет возглавлял в МИДе отдел стран Азии во вновь созданном Управлении планирования внешнеполитических мероприятий. Ушел я с кафедры только в 1980 году, приняв приглашение стать ректором Дипакадемии МИД СССР».

* * *

Академику Тихвинскому 96 лет, но он по-прежнему активен в науке. «Мы сейчас готовим десятитомник истории Китая. Три тома уже вышло, работа над остальными продолжается, но... Знаете, в чем трагедия нашего китаеведения? Оно стареет. Люди стареют, уходят... У нас много талантливой молодежи, а ученых среднего поколения — людей наиболее плодовитых, знающих язык и существо дела, — крайне мало. К сожалению, начиная с 70-х годов образовалась большая дыра в подготовке китаеведов. Но молодежь у нас хорошая!» Долгие годы проработав в МГИМО, С. Л. Тихвинский с гордостью считает себя его частью. «Анатолий Васильевич Торкунов был на нашей кафедре аспирантом. Я радуюсь, что он сделал большую карьеру и на научном, и на преподавательском, и на административном поприще, был по заслугам избран в академию. Он молодец, потому что сделал МГИМО привлекательным для зарубежного образовательного сообщества. Благодаря его ректорскому опыту и личному обаянию у студентов есть возможность общаться с видными мировыми деятелями, историческими личностями, которые с удовольствием приезжают в университет и выступают перед студентами и преподавателями, — это великое дело! Так держать! Студентам же я хочу пожелать не замыкаться в узкой специализации, выходить за ее пределы, изучая весь комплекс мировой политики и международных отношений, а также их правовых и экономических аспектов. Да, это дополнительная нагрузка, но тяжело в учении — легко в бою!»

* * *

С. Л. Тихвинский гордится тем, что в научных и общественных кругах Китая он давно известен под своей «китайской фамилией». Это дань особого уважения. А получил он эту фамилию так. В 1943 году, вскоре после приезда на работу в посольство СССР в Чунцине, ставшем столицей Китая после оккупации Нанкина Японией, молодой дипломат встретился с видным китайским общественным деятелем Го Можо. И тот задал Тихвинскому странный на первый взгляд вопрос: «У вас есть китайская фамилия?» «Нет», — ответил Сергей Леонидович. «Сейчас мы вам ее сделаем. Как звучит ваша фамилия по-русски — Тих-вин-ский? Тогда ваша китайская фамилия — Ти Хэвэнь, где Ти — «ровный, спокойный», Хэ — «обширный, любопытный», а Вэнь — «культура». Я думаю, — заключил Го Можо, — получилась прекрасная фамилия, которая, как мне кажется, соответствует вашей личности: «Спокойный человек, который интересуется культурой».