Несколько лет назад, когда еще был жив отец, ему предложили написать небольшой вступительный материал к книге воспоминаний о русских писателях начала ХХ века. В дальнейшем, как всегда в таких случаях, материал вошел не только в эту книгу, но и был опубликован, а затем и перепечатан рядом российских “гламурных” журналов для скучающей богемы, вроде “STORY”. Уезжая из Москвы несколько дней назад, последнее, на что я натолкнулся на стенах подземного перехода на Новом Арбате напротив Центрального Дома Книги, были довольно неумело выполненные черные “цветаевские граффити”, перенесенные какими-то почитателями акридными красителями на прозрачный целлофан и прочно приклеенные к стенам довольно заплеванного полутемного грязного подземного перехода вместе с многочисленными цитатами поэтэссы на разных языках. Как-то тогда подумалось, что как бы я лично ни относился к творчеству М.Цветаевой, к ее жизни или, вернее, ее жизнеподобию, но все-таки подобного отношения к себе она никак не заслужила. Поэтому, покопавшись в старых архивах, я нашел электронную версию того материала, который мы с отцом сдавали некогда в печать, и который теперь я предлагаю вашему вниманию. В память о пусть и совершенно беспутной, но при этом от этого не менее и даже еще более бесспорно выдающейся поэтессе, талант произведений которой бесспорно затмевает все глупости ее жизни, которые так любят сегодня смаковать (в ущерб упомянутому таланту) исследователи истории ее судьбы и творчества.
Николай Ю.Романов
“Марина Цветаева. Жизнь и творчество.”
Ю.А.Романов / Н.Ю.Романов
Поэты – принцы Вселенной.
Ибн-Сина
Вступление
1910 год. Москва. Довольно объемистый сборник стихов - “Вечерний альбом” – появляется на прилавках нескольких книжных лавок. Автор – 18-летняя Марина Цветаева. Фамилия в Москве достаточно хорошо известная. Тогда Марина еще носила гимназическую форму. А свои стихи, тиражом в 500 экземпляров, выпустила в свет в тайне от семьи …
“Серебряный век” русской литературы … Рубеж столетия – знаменательная эпоха в жизни поэтической России… а какие великие имена! И о, чудо! Стихи Марины, еще очень не зрелые, но подкупавшие своей непосредственностью и своеобразием, не затерялись в потоке стихотворных новинок. Книжку заметили, ее одобрили такие влиятельные и взыскательные критики, как Валерий Брюсов, Николай Гумилев, Максимилиан Волошин. На снисходительные рецензии маститых Марина отвечала весьма дерзко, показывая, что особой нужды ни учиться у них, ни советоваваться с ними у нее нет намерения. Дистанция, которую поэтесса Цветаева держала между собой и всем остальным миром, была определена сразу и навсегда.
Так, состоялось вступление Марины Цветаевой в мир поэзии, который уже задолго до дебюта заменил ей и затмил мир обыденный, мир повседневных забот и суеты.
Воинственное одиночество
У каждого поэта своя музыка. Споры по поводу “искренности” в противоположность “величию” - споры вечные. Каждый поэт решает их собственными конкретными достижениями (или провалами!) в области поэтического выражения. Быть современником – творить свое время, а не отражать его. А творить время – вовсе не значит соглашаться с ним, можно и “с девятью десятыми в нем сражаться”. Так, Цветаева, едва заявив о себе в русской литературе, как и потом уже всю жизнь, пыталась объяснить постигшую ее как художника трагедию, уяснить самой себе и другим свое отступление в неприступное и вместе с тем воинственное одиночество.
Уже потом она нашла всему этому определение в письме-поздравлении знаменитому эстету Бальмонту: “Беспутный! Вот я и дорвалась до своего любимого слова. Беспутный ты, Бальмонт, и беспутная - я, все поэты беспутны, - своими путями ходят. Есть такая детская книжка, Бальмонт, какого-то англичанина, я ее не читала, но написать бы ее взялась: “Кошка, которая гуляла сама по себе” Такая кошка – ты, Бальмонт, и такая кошка – я. Все поэты такие кошки”.
Маститые рукоплещут
“Несомненно, талантливая Марина Цветаева может дать нам настоящую поэзию интимной жизни и может, при той легкости, с какой она, как кажется, пишет стихи, растратить все свое дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделушки”, - заметил строгий Брюсов, пожелав ей побольше “острых чувств и нужных мыслей”. Марина тут же показала коготки, ответив общепризнанному мэтру строптивым стихотворным посланием. Независимый и гордый (польский!?) нрав всегда толкал Цветаеву на крайние поступки: “Мое дело – срывать все личины, иногда при этом задевая кожу, а иногда и мясо”.
Весьма благосклонен был отзыв Гумилева: “Марина Цветаева внутренне талантлива, внутренне своеобразна … Многое ново в этой книге: нова смелая (иногда чрезмерно) интимность; новы темы, например, детская влюбленность; ново непосредственное, бездумное любование пустяками жизни. И, как и надо было думать, здесь инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии, так как эта книга – не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов”.
А вот и Волошин, в будущем - большой и верный друг Цветаевой.
К Вам душа так радостно влекома …
О, какая веет благодать
От страниц “Вечернего альбома”!
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость все сказать – от детских ласок
До весенних новолунных снов.
Неоднократно (с 1911 по 1917 год) она гостила у Максимилиана Волошина в Коктебеле. Спустя многие годы она вспоминала о своем пребывании в этом пустынном уголке восточного Крыма как едва ли не о самом счастливом времени своей жизни.
Побольше цитат, побольше документов, поменьше фантазии
Столько их было литературных критиков, столько их было исследователей творчества Цветаевой, что сейчас, пожалуй, трудно придумать свою собственную концепцию, свою, поразившую бы новизной, оценку таланта, жизненной стези поэзии Цветаевой. При жизни рецензенты не баловали Марину. Пик моду на Цветаеву пришелся на вторую половину прошлого века. При жизни поэтессы гонителей (штатных и добровольных) хватало. Вот почитатели ее таланта предпочитали не светиться. Изберем другой путь – больше документов, больше цитат, больше свидетельств современников. Какие-то второстепенные детали, но они помогут пролить свет на узловые вопросы поэтического пути Цветаевой. Бесспорно, цитата из письма, слово оброненное в дружеской беседе - это всего лишь маленький (порой драгоценный!) осколок, но он бесценен в подборе всего мозаичного панно. Подбор фактов всегда тенденциозен. Попытаемся же путем подбора фактов выразить свое отношение к творчеству Марины Цветаевой. Итак, начнем рассказ о Цветаевой, взяв за основу то, что говорили и писали о ней современники, слова и строки, написанные рукой самой Марины.
Детство, семья, Москва
В Первопрестольной 26 сентября 1892 года серебряный звон сорока сороков возвестил о рождении поэтессы.
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.
“Итак, у меня два права на Москву: право рождения и право избрания. Я дала Москве то, что я в ней родилась”, - писала впоследствии Цветаева
Отец – Иван Васильевич Цветаев – сын бедного сельского попа, уроженец села Талицы Владимирской губернии. Известно, что жил он в таких “достатках”, что до двенадцати лет сапог в глаза не видывал. Трудом и талантом Иван Владимирович пробил себе дорогу в жизни. Он стал известным филологом и искусствоведом, профессором Московского университета, директором Румянцевского музея и основателем Музея изящных искусств (Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина). Основу первоначальной экспозиции составляли подаренная музею Цветаевым богатая коллекция слепков и копий с произведений искусства Древнего мира и Западной Европы. У подъезда музея установлена мемориальная доска в честь И.В. Цветаева. Умер он в 1913 году.
Иван Владимирович был женат два раза. Первая жена Варвара Иловайская, дочь знаменитого историка, “первая любовь, вечная любовь, вечная тоска моего отца” ушла из жизни в 1890 году. Чтобы дать новую мать свои крошечным детям (Валерии и Андрею), А.В. Цветаев женился во второй раз на Марии Александровне Мейн, очень культурной и образованной девушке - из обрусевшей польско-немецкой семьи. Ей было тогда 23 года. Мария Мейн, мать Марины Цветаевой, - натура художественно одаренная, она увлекалась музыкой, считалась ученицей Рубинштейна. Скончалась рано (в 1906 году), но, по словам Марины, успела оказать на нее “главенствующее влияние”: “Музыка, природа, стихи, Германия… Одна против всех, Heroica”.
Дед Марины Цветаевой – Александр Мейн из прибалтийских немцев, человек не бедный. Женат на графине Ледоховской (родовитая польская фамилия). Она умерла в 28 лет. Портрет этой молодой бабушки висел в гостиной Цветаевых. Старинный этот портрет с детства возбуждал фантазию Марины.
Продолговатый и твердый овал,
Черного платья раструбы …
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы ?
………………………………………….
День был невинен, и ветер был свеж.
Темные звезды погасли.
В сердце моем – не от вас ли?
В характере Марины Цветаевой сочетались особенности трех народов: от отца она унаследовала твердость воли, усидчивость, любовь к русскому языку и к русскому прошлому; от матери – романтичность и восхищение всем немецким; от бабушки – чувство чести и сознание собственного достоинства – “польский гонор.
Таковы были московское детство Цветаевой и ее всеми уважаемая московская семья; память о Москве своего детства никогда не исчезала из ее творчества в грядущей скитальческой жизни. “Я ничем не посрамила линию своего отца. Он 30 лет управлял Музеем, в библиотеке которого – все мои книги.
Реалистичность, как и преемственность - налицо.
О, Что “я-то сама” дала Москве?
Москва, “Стихи о Москве” – “Москва, - какой огромный странноприимный дом” … “У меня в Москве – купола горят”… “Купола - вокруг, облака – вокруг” … “Семь холмов – как семь колоколов”… - многое еще – не помню, и помнить – не мне”, - писала Цветаева уже потом, когда в 1939 году вернулась в Москву из эмиграции и отнюдь не “желанным и жданным гостем” (как она сама мечтала).
А тогда в детстве был отчий “волшебный” дом, “чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, превратившийся теперь в стихи”. Рядом с домом стоял тополь:
Этот тополь среди акаций
Цвета пепла и серебра…
Незадолго до смерти Цветаева рассказала Анне Ахматовой, что ходила смотреть дом, где прошло ее детство, и увидела, что там по-прежнему растет любимый тополь. Она умоляла Ахматову никому не открывать эту тайну, иначе “они узнают и срубят”. Один тополь и остался: “Поглотила любимых пучина и разграблен родительский дом…”
О, но это все потом… А в детстве была Москва и тихая Таруса. Марина побывала за границей – в Италии, Швейцарии, Германии, Франции. Может именно поэтому, когда зимой 1915/1916 года Цветаева ненадолго приехала в Санкт-Петербург, то “северная столица”, с ее европейскими прямыми улицами и домами-дворцами, не слишком впечатлила Цветаеву. Ведь она еще в семнадцать лет повидала Париж. Кстати эта поездка в Питер вызвала в душе Цветаевой реакцию некой ревнивой потребности самоутверждения и даже противопоставления себя – поэта Москвы, себя – москвички, и, наконец, смой Москвы – Петербургу и столичным поэтам. Она считала себя и Москву неким единым целым.
Царю Петру и вам, о, царь! хвала!
Но выше вас, цари, колокола.
Пока они гремят из синевы,
Неоспоримо первенство Москвы
Всеобъемлющее олицетворение цветаевской Москвы – это, конечно, дом в Трехпрудном переулке. Спокойный размеренный быт уютного одноэтажного здания, неторопливые будни хорошо обеспеченной профессорской семьи … Впрочем, все это для Марины было только внешним. Маленькая девочка уже жила очень напряженной и не детской духовной жизнью. Первые стихи – в возрасте шести лет! Свою Москву, живую, дышащую, чувствующую, она сотворила сама. Это был роман с городом, а все отношения Цветаевой – с человеком ли, с книгой ли, с городом ли – это всегда роман, какая-то яркая романтическая история. И Цветаева в стихах оставила нам не просто свою Москву, а саму себя в Москве, неотторжимую от нее. Она олицетворила себя в городе, а город - в себе. Как она сама это понимала: “Бессмысленно повторять (давать вторично) – вещь, уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою – отождествись или отождестви …”
Юная москвичка училась много, но, так уж сложились семейные обстоятельства, - довольно бессистемно. Сначала музыкальная школа, потом католические пансионаты в Лозанне и Фрейбурге, ялтинская женская гимназия, московские частные пансионаты. Марина окончила в Москве семь классов частной гимназии Брюхоненко. В шестнадцать лет совершенно самостоятельно отправилась в Париж, прослушала в Сорбонне курс истории старофранцузской литературы.
Ранние детские стихи Цветаевой были написаны не только по-русски, но и по-немецки и по-французски.
В кругу поэтов “Серебряного века”
Итак, “Серебряный век”… Вначале эту эпоху так называли лишь эмигранты первой волны. Теперь это нечто общепринятое. Термин занял прочное место в истории русской и советской литературы. Кто встретил юную Марину в этом пока чужом для нее мире высокой гармонии и подковерных интриг?
Александр Блок
:
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые –
Как слезы первые любви.
Николай Гумилев:
Если ты поэт и хочешь быть могучим,
Хочешь быть бессмертным в памяти людей,
Порази их в сердце вымыслом певучим,
Думу закали на пламени страстей.
Борис Пастернак:
Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.
Михаил Кузьмин:
Как люблю я, вечные боги,
прекрасный мир.
Как люблю я солнце, тростники
и блеск зеленоватого моря
сквозь тонкие ветви акаций.
Велемир Хлебников
(знакомец по Коктебели ):
Судеб виднеются колеса
С ужасным сонным людям свистом.
И я, как камень неба, несся
Путем не нашим и огнистым.
И еще были Валерий Брюсов, Владимир Маяковский, Осип Мандельштам (о его отношениях с Мариной чего только не болтали), Сергей Городецкий … И, конечно же, Анна Ахматова:
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утолить ненужную тревогу.
Имена, имена, имена… Каждое имя окружено мифами и легендами, сплетнями и доносами в НКВД. Притворил за собой двери XX век. А об этих поэтах спорят, восхищаются и бравируют своим непониманием иных их строк так, будто они наши современники. Появятся ли в современной России поэты хоть сколько-нибудь равноценные властителям душ погасшего века?
И какой след оставило их творчество в душе Марины ? Что, может быть, переняла она у них? Или, наоборот, все, что шло от других, было для Цветаевой совершенно неприемлемо?
“Одна – из всех – за всех -
Противу всех …”
Назовем еще Илью Эренбурга, впоследствии ставшего одним из самых значительных советских писателей. Уже на склоне лет он не побоялся поцапаться с Хрущевым, Шолоховым и прочими, когда в советской прессе начались гонения (развязанные, сразу скажем, не очень умными людьми) на Пастернака. Илья Эренбург сыграл, так или иначе, какую-то роль в жизни Цветаевой. К слову, Брюсов в упомянутой рецензии на “Вечерний альбом” сравнил стихи Цветаевой именно со стихами Ильи Эренбурга. Потом уже летом 1921 года во время случайной встречи именно Эренбург сообщил Цветаевой, что ее муж С.Я. Эфрон, прошедший с белой армией весь ее крестный путь, собирается уехать из Константинополя в Прагу. Это стало поводом - именно тогда Цветаева решила бесповоротно покинуть Совдепию, ехать к мужу.
“Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовь к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок”, вот такую характеристику дал Марине Эренбург.
Надежда Мандельштам, вдова поэта, так отзывалась о Цветаевой: “Марина произвела на меня впечатление абсолютной естественности и сногсшибательного своенравия. Я запомнила стриженую голову, легкую – просто мальчишескую – походку и голос, удивительно похожий на стихи. Она была с норовом, но это не только свойство характера, но еще жизненная установка. Ни за что не подвергла бы она себя самообузданию, как Ахматова. Сейчас, прочтя стихи и письма Цветаевой, я поняла, что она везде и во всем искала упоения и полноты чувств. Ей требовалось упоение не только любовью, но и покинутостью, заброшенностью, неудачей … В такой установке я вижу редкостное благородство, но меня смущает связанное с ней равнодушие к людям, которые в данную минуту не нужны или чем-то мешают “пиру чувств”… Удивительное сочетание неистовства и равнодушия. Такова была мода времени – своеобразное мелкое своеволие, построенное на “хочу – не хочу”. Оно культивировалось в десятые годы и дало нелепые варианты у менее талантливых представительниц двадцатых годов. То, что у Цветаевой вырывалось с почти стихийной силой, выглядело у иной москвички двадцатых, причастной к искусству, разумеется, обыкновенной невоспитанностью.
По всему, что Марина сказала о себе, видно, что у нее была душевная щедрость и бескорыстие. Которым нет равных, и управлялись они своеволием и порывистостью, тоже не знавшими равных. Она из тех русских женщин, которые рвутся к подвигу и готовы омыть раны Дон Кихота, только почему-то всегда случается так, что в минуту, когда Дон Кихот истекает кровью, они поглощены чем-то другим и не замечают его ран”. Вот такую характеристику дала Цветаевой Надежда Мандельштам. По ее твердому убеждению, Цветаева при любых условиях вошла бы в конфликт с окружающим. Это было заложено в ее природе.
О, да! Характер у Цветаевой был трудный для окружающих, нервный, неуступчивый. Причудливо совмещались в ней две души. Два обличия. Это и погруженная в книжно-романтические грезы барышня, поклонница Ростана (эффектный, но пошловатый Эдмонд Ростан воспел в “Орленке” сына Наполеона, герцога Рейхштадского. Этой мелодрамой зачитывались все восторженные девицы из приличных фамилий). А с другой стороны – своевольная, строптивая “бунтарка, дерзкая кровь”, которая больше всего любит дразнить людей и “смеяться, когда нельзя”.
В этом смысле показательны стихи, которые опубликовала совсем юная и никому еще не известная Марина:
Разбросаны в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!)
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черед.
Гордая уверенность в свом предназначении, в своей правде и своем таланте и … полное презрение, неверие в читателя. Самые главные стихи еще не были тогда написаны, весь творческий путь был впереди. Но Цветаева уже упрекает всех(!) в непризнании ее исключительного дара.
Почему? Но почему, она считает, никому не интересны ее стихи? Почему такое мнение о тех, для кого собственно стихи и написаны? Как правило, все эти горестные, не достойные поэта самобичевания заканчиваются фразами типа: “Мне в современности и в будущем места нет”.
Более того, Цветаева решила, что “в свете совести” поэт приносит людям меньше пользы, чем любой врач или работник практической профессии. Экономисты измеряют человека по количеству продукции, моралисты – по числу нарушенных запретов. Цветаева пошла тем же путем – исчислением количества. А это в корне не верно.
В своем трактате “Искусство при свете совести” (1933год) она поднимает вечный вопрос: что важнее в поэте – человек или художник? И сама же отвечает: “Быть человеком важнее, потому что нужнее. Врач и священник нужнее поэта, потому что – они у смертного одра, а не мы. Врач и священник человечески важнее, все остальные – общественно важнее… За исключением дармоедов, во всех их разновидностях, все важнее нас”.
И тем не менее тут же Цветаева говорит, что ни за какие блага не уступит своего дела и места поэта. Она и была поэтом, только поэтом, всецело поэтом. Ее трудная, нищая, бесправная жизнь изгоя была до краев заполнена неустанной работой мысли и воображения.
Поэты – принцы вселенной, таково начала трактата, написанного тысячу лет назад основоположником современной медицины Ибн-Синой. Он-то со своей “практической профессией”, занимавшийся всю жизнь весьма доходным и полезным делом, ставил поэтов выше себя, а Ибн-Сину философа – выше Ибн-Сины – лекаря. (Полагаю, что в данном случае обращение к такому неожиданному примеру вполне возможно, ибо Цветаева, Ибн-Сина, Публий Овидий Назон, А.С. Пушкин и другие из сонма бессмертных пребывают в одном врменном пространстве, и к тому же наши с вами современники.
Литература идет многими путями одновременно – и одновременно завязываются многие узлы. Она не поезд, который приходит на место назначения по расписанию. Критик же – не начальник станции. Много заказов было сделано русской литературе. Но заказывать ей было бесполезно: ей закажут Индию, а она откроет Америку.
Даже самые замечательные стихи Цветаевой на беглый или поверхностный взгляд могут показаться косноязычными. Но это – “высокое косноязычие”. Оно свойственно многим большим поэтам. Марина Цветаева и в самом деле поэт не из легких. Читать ее стихи и поэмы между делом, не читать, а почитывать, как почитывают (и тут же забывают) легонькие “стишки”, нельзя. В поэзию Цветаевой необходимо углубиться, ее поэзия требует от читателя встречной работы мысли. Нужно применить известные усилия для того, чтобы войти в творческий мир поэта. Сама Цветаева именно так смотрела на “сотворчество” писателя и читателя. “Чтение – прежде всего сотворчество. Усталость читателя – усталость не опустошительная, а творческая. Сотворческая. Делает честь читателю и мне”, - писала она в статье “Поэт о критике” в 1926 году.
Избитая истина - нельзя жить в обществе и быть свободным от него - как нельзя точнее определяет трагедию Марины Цветаевой. Жизнь может простить художнику все грехи, кроме одного – измены духу времени – говорил Александр блок”. Я не знаю судьбы страшнее, чем у Марины Цветаевой” – слова надежды Мандельштам, которая на собственном опыте познала, в какую мясорубку попадали поэты в Совдепии.
Да, Марина Цветаева осталась в стороне от столбовой дороги истории. Или, во всяком случае, декларировала, что осталась. Но кто ставил столбы на этой дороге? А может это были плахи с топорами, да и вдоль всего пути? И все же “из истории не выскочишь”, это Цветаева понимала. Она могла сколько угодно фрондировать против своего времени (“Время! Я тебя миную …”), вызывающе славить далекое и близкое прошлое. Но как признавала сама Цветаева: “Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос – нет!”
Цветаева не приняла ни белых, ни красных. Она не приняла ни “Серебряный век” Санкт-Петербурга, ни “город поэтов Москву”. Она не приняла Союз советских писателей, когда вернула из долгой эмиграции в СССР. И она добровольно ушла из жизни… А была ли она вообще? Оставила ли она свой след? Нужна ли она была кому эта капризница, эта барыня и подвижница? Об этом можно писать монографии, можно рассуждать годами, устраивать диспуты и творческие вечера. Приведем лишь слова А. Твардовского из журнала “Новый мир” – отзыв об “Избранном” Марины Цветаевой: “В свете того, что было сделано Цветаевой, сильно меркнет “новаторство” иных молодых поэтов наших дней. Выясняется вторичность их находок. Оказывается, что в том, чем они щеголяют сегодня, уже давно есть, было на свете, и было в первый раз и много лучше”.
“Дерзкая кровь” в стихотворных строках (1910– 1917 годы)
Вернемся же в “Серебряный век”. Какая судьба предстоит “моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я – поэт”?
Еще ничего не решено.
Итак, “Вечерний альбом” … Затем в 1912 году появляется сборник “Волшебный фонарь”, в 1913 году – “Из двух книг”. Книги были напечатаны издательством “Оле-Лукойе”. Предприятие Сергея Эфрона, друга юности марины. За него она и вышла замуж в 1913 году.
Буйное песенное начало, воплощавшее острое чувство России – ее природы, ее истории, ее национального характера – вот что определяло творчество Цветаевой. Открытая эмоциональность, полная свобода поэтического дыхания, крылатая легкость стиха … Россия, как национальная стихия раскрывается в лирике Цветаевой и в исторических и бытовых ракурсах. Но над всеми образными ее воплощениями стоит знак: Россия – выражение духа бунтарства, непокорности, своевольства. В центре этого придуманного и прочувствованного Цветаевой мира стоит образ лирической героини – “женщины с гордым видом” и “бродячим нравом”, носительницы “страстной судьбы”, которой “все нипочем”.
Руку на сердце положа:
Я не знатная госпожа!
Я – мятежница лбом и чревом.
Каждый встречный, вся площадь, - все! –
Подтвердят, что в дурном родстве
Я со своим родословным древом.
Кремль! Черна чернотой твоей!
Но не скрою, что всех мощей
Поценнее мне пепел Гришки!
Если же чепчик кидаю вверх, -
Ах, не так же ль кричат на всех
Мировых площадях – мальчишки?!
Вокруг образа женщины-бунтарки формируются и развертываются лирические сюжеты Цветаевой. Это только она, неповторимая Марина, в каком костюме она не представлялась. Она и московская стрельчиха, и неукротимая боярыня Морозова, и надменная панна Марина Мнишек, и таборная цыганка, ворожея-чернокнижница. А чаще всего – бедовая острожная красавица, “кабацкая царица”.
Что сказать? Хорошо своевольничать, поднимать бунты на Парнасе в виртуальном мире. При этом сидеть в уютной комнате за удобным письменным столом, пить чай с мужем, готовым опубликовать любой твой манифест в поддержку понизовой вольницы или свободного цыганского жития. Царская цензура не встревала.
Но вот когда голь перекатная с трехлинейками и матросня в драных бушлатах полезла из всех щелей, да на мировой капитал … К такой материализации своих поэтических фантомов бедная Мариночка оказалась не готова. Да и не она одна, к слову сказать. Это не Брюсову дерзить… Ведь предупреждал же, хороший знакомец Марины молодой Алексей Толстой предупреждал: “Народ проснется и заговорит и голос его будет неприятен для слуха …выдумали русского мужика …Написали о нем сотни томов и сочинили оперы. Боюсь, как бы эта забава не окончилась большой кровью”. Ну, ладно, об этом потом.
Стихия душевного бунтарства, строптивости, “дерзкой крови”, не знающей удержу ни в страсти, ни в отчаянии, ни в любви, ни в ненависти – вот обитель лирической героини Цветаевой.
Стихотворная речь Цветаевой – это чаще всего плясовые и песенные переборы, легкая игра со словами, особый, то лукавый, то задорный говорок, часто переходящий в скороговорку. По воспоминаниям тех, кто хорошо помнили, какая она была эта Марина, у нее и манера была такая: “Читая стихи, напевает, последнее слово строки, кончая скороговоркой”.
“Москва златоглавая, звон колоколов”
Из наиболее значительных произведений дореволюционного периода творчества у Цветаевой можно выделить “Стихи о Москве”.
Москва! Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем.
Клеймо позорит плечи,
За голенищем нож.
Издалека – далече –
Ты все же позовешь.
Криминальная атрибутика, считала Цветаева, лишь подчеркивала остроту чувства к образу первопрестольной, образ который во многом Марина сама и вообразила в стихах. Колокольная столица, град на семи холмах, “сорок сороков” золотых куполов заворожили своей прелестью юную поэтессу – внешней и душевной, словно любимый человек. Свое отношение к Москве Цветаева выразила в “Стихах к Блоку” (1916 год). Кто знает, были бы написаны стихи, посвященные Блоку, если бы Цветаева не съездила тогда в его город. Петербургской строгости, сдержанности противопоставлена московская, на все распространяющаяся простота, даже простонародность; европейской воспитанности – российская удаль. В этом своеобразный вызов Москвы – Петербургу.
У меня в Москве – купола горят,
У меня в Москве – колокола звонят,
И гробницы в ряд у меня стоят, -
В них царицы спят и цари.
……………………………………….
И не знаешь ты, что зарей в Кремле
Легче дышится – чем во всей земле.
В ту поездку не случилось познакомиться ей Блоком, ни с Анной Ахматовой. Была лишь короткая встреча с Михаилом Кузьминым ….
Но стихи остались. Из них ясно, что 24-летняя замужняя Марина оставалась неистовой восторженной гимназисткой, которая не стеснялась никого, преклоняя колени перед своими кумирами.
Нежный призрак,
Рыцарь без укоризны,
Кем ты призван в мою молодую жизнь?
Женщине – лукавить,
Царя править,
Мне – славить
Имя твое.
Это из стихов об Александре Блоке. Знакомство – заочное, в поэтическом мире грез и метаморфоз. А вот строки, посвященные Анне Ахматовой. Они встретятся, но потом, эти две женщины, сведенные общим для всех лихолетьем.
О, муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадье ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь.
И вопли твои вонзаются в нас как стрелы.
…………………………………………………
Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
……………………………………………………………..
Ахматова! – и сердце свое в придачу.
Любопытен следующий эпизод творческой биографии “Царь-девицы – беззаконницы” Марины Цветаевой. Он, пожалуй, поможет понять, что творилось в этой строптивой душе.
Когда вспыхнула Великая война, в разгар казенного ура-патриотического и шовинистического шабаша, Марина пишет стихи, в которых демонстративно прославляет свою Германию. Это Германия, придуманная самой Мариной, наследие матери-немки. Именно та довоенная Германия, где Марина побывала еще в детстве – не райх кайзера и Круппа, но страна Канта, Гете и златокудрой Лорелеи.
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твои врагам!
Ну, как же я тебя оставлю,
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
“За око-око, кровь – за кровь”, -
Германия – мое безумье!
Германия – моя любовь.
К слову сказать, особое отношение, любовь, восторг перед “Германией туманной” в русской интеллигенции и детище от декабристов. Многие из них во время Заграничного похода в русско-прусской Силезской армии прошли по всей Германии, впитали ее дух и потом уже вышли под картечь на Сенатскую площадь, имея перед глазами конкретный образ будущей России. Марина же еще раньше называла среди “любимых книг, с которыми сожгут”: “Песнь о нибелунгах”, Гауфа, Рильке, Гете, Гейне.
Однако в целом настроение у Цветаевой даже в годы первой империалистической было лучезарно-молодое, исполненное жизнелюбия и приятия мира:
Она жила в Москве, много писала. Печатали ее мало, и знали ее только завзятые любители поэзии. Следует отметить, что с писательской средой сколько-нибудь прочных связей у нее не установилось. Цветаева всегда была киплинговской кошкой, которая гуляла сама по себе. Среди ее знакомых были Федор Сологуб, Сергей Есенин и стареющий Бальмонт, с которым она подолгу беседовала и во время эмиграции.
Особо следует отметить дружбу Цветаевой с Осипом Мандельштамом. Встреча с Цветаевой “сыграла огромную роль в жизни и работе Мандельштама (для него жизнь и работа равнозначны)”, - писала вдова поэта. - “Цветаева, подарив ему свою дружбу и Москву, как то расколдовала Мандельштама. Это был чудесный дар, потому что с одним Петербургом, без Москвы, нет вольного дыхания, нет настоящего чувства России, нет нравственной свободы”. Впрочем, “получив в подарок от Цветаевой Москву”, Мандельштам искал в городе черты, связывающие его с Италией, с Римом, а не с Византией.
Увертюра Вселенской катастрофы (1917год)
Все изменилось в феврале – марте 1917 года. Изменилась за несколько дней и сама Москва в сердце поэтессы. В городе появилось какое-то темное “подполье”. Светозарный и умиротворяющий, купавшийся в колокольном звоне, престольный город начинает мрачнеть, немеет …В стихотворении “Гадание” цыганка раскладывает перед самой мариной карты, “и вырастает с ударом грома черный на черном туз”.
“Царю - на Пасху” – Марина обращается к отрекшемуся монарху:
Пал без славы
Орел двуглавый
Но нынче Пасха
По всей стране,
Спокойно спите
В своем Селе,
Не видьте красных
Знамен во сне.
“Царь! Потомки
И предки – сон.
Есть котомка,
Коль отнят – трон.
Это совсем по-цветаевски – звать Николая II в жизнь очарованного странника, отправиться грехи замаливать с посохом и котомкой путником по дорогам воображаемой Мариной России.
За – Отрока – за Голубя – за Сына,
За царевича младого Алексея
Помолись, церковная Россия.
Очи ангельские вытри,
Вспомни, как пал на плиты
Голубь углицкий – Димитрий.
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка- Алексия!
Тут не мудрено быть хорошим пророком, чтобы столь точно с упоминанием невинно убиенного царевича Дмитрия предсказать судьбу русского принца. Все больше наблюдалось вокруг личностей мутных и темных.
Чуть светает –
Спешит, сбегается
Мышиной стаей
На звон колокольный
Москва подпольная.
Покидают норы
Старухи, воры,
Ведут разговоры.
И надвинулись вплотную события Вселенского масштаба. “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…” Интересно, вся ее предшествующая жизнь хоть как-то подготовила Марину к тому, что ее ожидало?
Революционным темпом в Лебединый стан, шагом … Ааарш!
(1917-1921 годы)
Великую Октябрьскую Социалистическую революцию 1917 года Марина Цветаева встретила в вагоне поезда, направлявшегося в Крым. “В вагонном воздухе – топором – три слова: буржуи, юнкера, кровососы. У нас молодая революция, а у них во Франции, старая, лежалая! Бог, товарищи, первый революционер! Вы москвичка, вероятно? У нас на юге таких типов нет!”
Первая идейная конфронтация с революционными матросами: “Почему вы так ругаетесь? Неужели вам самому приятно?” В ответ: “Барышня, а курят! Оно, конешно, все люди равны, только все же барышне курить не годится. И голос от того табака грубеет … Барышне конфетки надо сосать, духами прыскаться, чтоб дух нежный шел”.
Да, Октябрьскую революцию Марина Цветаева не поняла. Не захотела понять и не захотела принять. Все с чем столь неистово враждовала лирическая героиня Цветаевой было разрушено, смято, растоптано в одночасье. На авансцены вышли люди с дикими степными глазами. За ними уже толпились другие, со взглядом цинковым, мутным, неумолимым.
Казалось бы, именно Цветаева со всей бунтарской закваской своего человеческого и поэтического характера могла обрести в революции источник творческого воодушевления По всему, казалось бы, Цветаевой по пути с Блоком, Есениным, Владимиром Маяковским, в котором она сразу разглядела самого значительного поэта новой эпохи. Как бы не сложилась в дальнейшем судьба этих трех поэтов, нельзя отрицать. Что революция, провозгласившая социалистические лозунги, их буквально окрылила. Они пережили самый высокий творческий взлет, какой может выпасть на долю художника. Цветаевой же революция представлялась всего лишь восстанием “сатанинских сил”.
В ее стихах первопрестольная все больше мрачнеет и немеет, впуская в себя грозные и неотвратимые события.
“Гришка-Вор тебя не ополячил,
Петр-Царь тебя не онемечил.
Что ты делаешь, голубка ? – Плачу.
Где же спесь твоя, Москва ? – Далече.
……………
- Где кресты твои святые ? – Сбиты.
- Где сыны твои, Москва ? – Убиты.”
И голос Москвы изменился; “жидкий звон, постный звон” - вместо прежних колокольных разливов. И облик изменился – Москва окаменевшая и безучастная, ей не до чувств лирической героини с ее страстями. Тем не менее как поэт Марина Цветаева состоялась именно в советское время. Очень много стихов было написано в Москве первых лет революции. Поэт продолжал жить, любить негодовать, радоваться, страдать, надеяться.
Цветаевых уплотнили. Вселился некий “Икс, коммунист, кротчайший и жарчайший”. С ходу предложил службу в здании первой Чрезвычайки.
Я: - ?!
Он, уязвленный: - Не беспокойтесь ! Никто вас расстреливать не заставит. Вы только будете переписывать.
Я: - Расстрелянных переписывать ?
Он, раздраженно: Ах, вы не хотите понять ! Точно я вас в Чрезвычайку приглашаю ! Там, такие, как вы, и не нужны …
Я: - Вредны.
Он: - Это дом Чрезвычайки. Чрезвычайка угля. На углу Поварской и Кудринской, у Льва Толстого еще еще … (щелк пальцами) … дом…
Я: - Дом Ростовых ? согласна. А учреждение как называется ?
Он: - Наркомнац. Народный Комиссариат по делам национальностей.
Я: - Постойте, а это не против белых что-нибудь, Вы понимаете …
Он: - Нет, нет, это чисто механическое.
Один из самый любимых Цветаевой уголков Москвы – знаменитый “дом Ростовых” на Поварской – желтый особняк – где разместился впоследствии Союз писателей СССР. Это бывший дом графа Соллогуба, где Цветаевой суждено было несколько месяцев служить в Наркомнаце, дом с розовыми колоннами, розовой залой и фигурами рыцарей при входе, возвращал ее в любимую старую Москву.
В помещении Союза советских писателей Марина бывала и потом. Уверяют, что уже после возвращения из эмиграции она работала там уборщицей, полы мыла. Ну, это потом. А тогда в гражданскую войну в соллогубовском особняке помещался Дворец Искусств, пристанище многих писателей и художников. Именно там, в романтическом розовом зале, Цветаева читала свою поэму “Фортуна”.
Цветаева, по привычке фрондируя, всегда громогласно заявляла, что никакая политика ее не интересует, что ничего в ней она не понимает и понимать не хочет. Но после Октября она стала до известной степени политическим, притом контрреволюционным поэтом. Спасало ее то, что эксцессы вроде гнусной статьи Жданова о Зощенко и Ахматовой и постановления ЦК о журналах “Звезда” и “Ленинград” 1946 года просто не могли тогда иметь место. Творчество в советской России носила лавинообразный характер, Цветаеву просто не замечали, она не была интересна, у всех на слуху были другие имена.
С какой-то несвойственной ей ранее злобой она отвернулась от громоносной народной стихии, взорвавшей и испепелившей старый мир (это были не выдуманные ею бунтари !). Цветаева стала искусственно, как говорится – на пустом месте, воссоздавать свой образ “стихии”, не имевшей никакой опоры в действительности:
Я расскажу тебе – про великий обман:
Я расскажу тебе, как ниспадает туман
На молодые деревья, на старые пни.
Я расскажу тебе, как погасают огни
………
Я расскажу тебе – про великую ложь:
Я расскажу тебе, как зажимается нож
В узкой руке, как вздымаются ветром веков
Кудри у юных – и бороды у стариков.
Рокот веков.
Топот подков.
Она занялась своего рода романтическим мифотворчеством: оплакивала прежнюю “белокаменную” и “колокольную” Москву, страстно обличала Петра Великого как “предтечу большевиков”. И пыталась Марина найти нечто героическое в “белом движении” – то есть в том, что шло наперекор жизни, наперекор истории, что было заведомо обречено на бесславную гибель.
“Мракобесие. - Смерч. - Содом.
Берегите Гнездо и Дом.
Долг и Верность спустив с цепи,
Человек молодой – не спи !
В воротах – как Благая Весть –
Белым стражем да встанет честь.”
Кстати, Цветаева и сама понимала, что это был героизм обреченности. Своим стихам о “Добровольческой армии” она предпослала знаменательный эпиграф: “Добровольчество – это добрая воля к смерти…” Интересна пометка Цветаевой к одному своему стихотворению: “Дни, когда Мамонтов подходил к Москве – вся буржуазия меняла керенки на царские, а я одна не меняла (не только потому, что их не было, но и потому, что знала, что не войдет в столицу белый полк)”.
Лебединый стан … стихи о белогвардейцах, сочинение Марины Цветаевой, которая и в глаза не видывала карательные отряды Слащова-вешателя, “дикие контрразведки” и мародеров Шкуро.
“Вот они тесной стальной когортой,
К самой кремлевской стене приперты,
В ряд
Спят…”
В данном случае, как и в некоторых других стихах Цветаевой, имелись ввиду и “красные” и “белые”. Однако (такова сила истинной поэзии !) стихи воспринимались красными бойцами как “свои”.
“… Современность, - писала Цветаева уже в эмиграции, - (в русском случае - революционность) вещи не только не в содержании, но иногда вопреки содержанию … так и в Москве 20г. мне из зала постоянно заказывали стихи про “красного офицера”, а именно:
“И так мое сердце над Рэсэфэсэром
Скрежещет – корми – не корми ! –
Как будто сама я была офицером
В октябрьские смертные дни.”
Есть нечто в стихах, что важнее их смысла: - их звучание. И солдаты Москвы 20г. не ошибались: стихи эти, по существу своему, гораздо более про красного офицера (и даже солдата), чем про белого, который бы их не принял, который (1922г. – 1932г.) их и не принял.
“Когда я однажды читала свой Лебединый стан в кругу совсем неподходящем, один из присутствующих сказал: - Все это ничего. Вы все-таки революционный поэт. У вас наш темп.
В России мне все за поэта прощали…”
Рукопись сборника стихов “Лебединый стан”, посвященных “русской Вандее” Цветаева вывезла с собой из Советской России. Убедившись, что за всем, о чем она здесь писала, не стояло ни исторической, ни человеческой правды, она так и не напечатал эту книжку, несмотря на многочисленные и настоятельные предложения.
Что же заставило Цветаеву славить мертвое дело ? Что связывало ее со старым миром. Ведь она была слишком равнодушной ко всякому “быту” и “порядку”, чтобы оплакивать их крушение. Дух сытого благополучия, мещанского покоя, всяческого стяжательства и самодовольства был ей глубоко чужд и враждебен. Казалось бы, она с великой радостью должна была поджигать ветхий и затхлый мир, а не стонать над пожарищем. Возобладали, очевидно, какие-то побочные мотивы – может быть, навязчивые представления о “великой России”, привычная идеализация ее исконных государственных и культурно-исторических начал. А, кроме того, нужно думать, и в этом случае сказался столь свойственный Цветаевой фрондерский дух. Ей нравилось стоять одной – “противу всех”, ей льстила репутация “мятежницы лбом и чревом”, - и она “бросила вызов”, который, кстати сказать, никем не был принят всерьез. В отношении Цветаевой “высшая мера социальной защиты” еще не полагалась. Советская власть великодушно не замечала этой надуманной фронды, уделяя Цветаевой из своих скудных запасов паек, печатала ее книжки в Государственном издательстве (“Версты”, “Царь-Девица”).
Если разобраться, то в своем отношении к Октябрьской революции Цветаева не была до конца последовательной. В 1920 году она пишет поэму-сказку “Царь-девица”. Поэма заканчивается тем, что восставшая народная Красная Русь творит справедливую расправу над царем-кровососом. Аллегория вполне революционная, отнюдь не белогвардейская.
Небольшая юмореска “Чудо с лошадьми” – дань благодарной памяти Цветаевой Москве 20х годов, городу, который, оказывается (!), умел великолепно веселиться и смеяться… Так как она была красива и глупа, и тем красивее, чем глупее, и тем глупее, чем красивее, и так как он любил ее, - и так как ему нечего было дать ей, кроме вакантного комиссарства, то он и сделал ее комиссаршей цирков … Вполне в духе Маяковского, Зощенко, Ильфа, Петрова, Кольцова … Нет, все же могла найти себя в Совдепии Марина Цветаева, даже при живом деникинском муже Сережке Эфроне.
Вечер поэтесс – звездный миг
В литературном мире Цветаева по-прежнему держится особняком. С писателями, называвшими себя советскими, контакта почти не имела. Одновременно сторонилась той пестрой буржуазно-декадентской среды, которая еще задавала тон в литературных клубах и кафе. Сама Цветаева с юмором описала свое выступление на одном из тогдашних литературных вечеров. Это был специальный “вечер поэтесс”. “Эстрада Политехнического Музея – просто арена, с той разницей, что тигры и львы – сверху”. В Большом зале Политехнического Музея выступали по большей части разукрашенные по последней моде дамочки, баловавшиеся стишками. Цветаева шокировала их всей своей повадкой и всем своим видом: она была в каком-то несуразном, напоминавшем подрясник платье, в валенках, перепоясанная юнкерским 1-ой Петергофской школы прапорщиков ремнем, с полевой офицерской сумкой на боку. Но главное, что отличало ее от остальных участниц вечера, заключалось в том, что среди никчемного птичьего щебетания звучал голос настоящего поэта, читавшего отлично, хотя порой и страшно спорные стихи.
Никто из стайки поэтесс не решился быть первым, открыла вечер Цветаева. Жена белого офицера выступала со своей правдой перед красноармейцами, коммунистами, красными курсантами.
Кто уцелел, умрет, кто мертв – воспрянет …
А вот потомки, вспомнив старину:
- Где были вы? – Вопрос, как громом грянет,
Ответ, как громом грянет на Дону!
……………………………………….
И в словаре задумчивые внуки
За словом: долг напишут слово: Дон.
“Секунда пережидания и – рукоплещут”, Цветаева пыталась объяснить эти овации, свой успех тем, что “с первого раза, да еще с голосу, смысл стихов, вообще, не доходит … для большинства в стихах дело вовсе не в смысле …а не вечере поэтесс дело уже вовсе не в стихах”. Вообщем, стихи здесь не при чем, а эта публика – красноармейцы, курсанты – вообще, ничего не поняли. То, что стихи были аудиторией восприняты правильно, и что это был звездный миг ее поэзии, того Цветаева постигнуть не смогла. И, разумеется, не дано ей было предвидеть, что спустя тридцать лет с небольшим именно в зале Политехнического будут звучать стихи столь созвучные ее творчеству. “Оттепель” 50-х годов заявила о себе верами поэтов в зале, где выступила перед отъездом в эмиграцию Марина Цветаева.
Право на песню
… имела ли Марина Цветаева право на написанные ее стихи, на свой творческий дар? Сколь сопричастна была эта нервная, одинокая, мелочно-капризная московская барышня на созданные ею в виртуальном мире образы, на всю свою поэзию?
Стихи растут, как звезды и как розы,
Как красота – ненужная в семье.
А на венцы и на апофеозы –
Один ответ: откуда мне сие?
Мы спим – и вот, сквозь каменные плиты,
Небесный гость в четыре лепестка.
О мир, пойми! Певцом – во сне – открыты
Закон звезды и формула цветка.
Поэты принцы Вселенной. Чем талантливее, чем отрешеннее от быта и злободневности поэт, тем незаметнее для себя становится он выразителем ментальности своего времени. Жизнь в поэзии – именно ей открывается как глубочайшая из тайн природы священная гармония всего сущего. Марина Цветаева оставалась поэтом лишь до того момента, как начинала мыслить рационально, пытаясь объяснить себе, что ей движет, что же с ней и вокруг нее происходит.
Поэт растет вместе с революцией, но пути их расходятся (географически)
В Москве Цветаевой всегда хорошо работалось. Столица продолжала оставаться городом поэтом. “Политехнический музей”, “Кафе поэтов”, “Книжная лавка”, а еще Вахтанговская студия в Мансуровском переулке были местами, которые Цветаева постоянно посещала. Подводя итоги своей жизни в Москве после революции Марина признается, что встречалась с Блоком два раза, с Кузьминым говорила – раз, с Сологубом – раз. С Пастернаком – много – пять, столько же – Маяковского, Ахматова – никогда, Гумилева – никогда. По творческим делам сталкивалась с Брюсовым: “А глаза каре-желтые, волчьи.”.
“Стихи М. Цветаевой, как ненапечатанные своевременно и не отражающие соответственной современности, бесполезны”, - таков отзыв Валерий Брюсов о цветаевских стихах в 1919 году, “самом чумном, самом черном, самом смертным из всех тех годов в Москве. Он заведовал тогда ЛИТО, Литературным отделом, определявшим, какую литературу можно печатать какую нет, кому заплатить и какому поэту, как Александру Блоку, следует поторопиться умереть с голода.
В 1921 году в творчестве Марины Цветаевой обнаруживается явный перелом. Она отказывается от своей песенной манеры. Начался поиск новых путей, и вел поиск уже зрелый мастер: “Меня вести можно только на контрастах, т.е. на все присутствии всего… Я – много поэтов, а как это во мне спелось – это уже моя тайна”.
От чисто лирических форм она все более охотно обращается к сложным лирико-эпическим произведениям, к поэме, к стихотворной трагедии. Таковы поэмы “На красном коне”, “Царь-девица”, сборники “Разлука” и “Ремесло”. Монументальный и торжественный “большой стиль” – ранее у Цветаевой такого не встречалось. Отдельные стихотворения сочетаются по принципу лирической сюжетности. Получаются целостные циклы, подчиненные своим цветаевским законам композиции. Стихи Цветаевой все более твердеют, утрачивают свою летучесть.
Высокий слог в зрелых стихах Цветаевой перемешан с просторечием, книжная архаика с разговорным жаргоном. Обдуманный прием! Особый эффект цветаевского стиля основывался на свободном сочетании “высокопарности” с просторечием. Цветаева искала темы для своих “монументальных, высоких стихов” библейской и античной истории. Что же, русские поэты идо Цветаевой находили в библейских или греко-римских преданиях идеалы героики, величия, простоты и гармонии. Но Марина Цветаева и здесь оставалась, прежде всего, поэтом лирическим. В мифологические, порой излишне театральные одеяния она облекает душевную драму человека и поэта трагического XХ столетия. Привлекают ее трагические коллизии и конфликты, идеи рока. Тут хотелось бы привести цитату:
“После скудного обеда я опять отправляюсь в тот же трактир, сажусь играть в шашки с лавочником, мясником, и так шумим о мелочах, что шум наш долетает до города. Но когда наступает ночь, я прихожу в свою уединенную комнату, здесь сбрасываю крестьянскую одежду и надеваю одежды прежние, великолепные, царские; здесь ожидают меня великие люди древности. С ними беседую я, и они дают ответы на мои вопросы”.
Так писал Николо Макиавелли, которому здорово не повезло с интерпретаторами и последователями. Подводил флорентиец итоги определенного периода своей жизни. Возможно, нечто похожее испытывала в душе, как тысячи поэтов до нее, и Марина Цветаева. Драматизм жизни она облекает в царские одежды высоких трагедий.
С наибольшей отчетливостью сказалось это в двух стихотворных трагедиях на мифологические сюжеты – “Ариадна” и “Федра”. Это – лирическая драматургия. Предназначена она более всего для чтения, а не для сцены. На трагедиях Цветаевой лежит мрачный колорит. Герои – сильные духом, страстные люди со злосчастной, безвыходной судьбой. Безнадежна их борьба с враждебными и темными силами рока. В поэзии Цветаевой нет и следа покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся – в буре, в вихревом движении. Свобода и своеволие “души, не знающей меры” – вот вечная, самая дорогая Цветаевой тема.
И вот то неизбежное, что должно было произойти – произошло. Наступила развязка. Эмиграция. Советская власть разрешила в мае 1922 года Цветаевой уехать за границы к мужу, белому офицеру, пережившему разгром Врангеля и Деникина, и к тому времени ставшему … студентом в Праге. “Нет, руку на сердце положа, от коммунистов я по сей день, лично, зла не видела (может быть злых не видела!) и не их я ненавижу, а коммунизм. Со всех сторон слышу: “Коммунизм прекрасен, коммунисты – ужасны!” В ушах навязло” – такое вот политическое заявление сделала Цветаева “избравшая свободу”.
Теперь, когда в цветаевских предотъездных стихах возникала Москва, она представала все более хмурой, окаменевшей, застывшей. Это страдающий, покрытый снегом, исполосованный кровью погибший город. Лирическая героиня Цветаевой отшатывается от Красной площади, которая погребла жертвы революции, - ведь Цветаева всегда на стороне поверженных, кто бы они не были: “Прав, раз упал…” Большинство стихов последних месяцев перед отъездом - прощание с отчизной, которая вот-вот превратится в заоблачную мечту. ... Стихотворный цикл “Сугробы” – апофеоз этого расставания. Стояла хмурая весна, таял снег, таяли сугробы и с ними, словно, исчезали образы, рожденные всей предыдущей поэзией Цветаевой.
Сугроб теремной, боярский,
Столбовой, дворянский,
Белокаменный, приютский
Для сестры, для братца ….
А сугробы подаются,
Скоро расставаться
Не гляди, что слезы льются:
Вода – может статься!
Раз сугробы подаются –
Пора расставаться!
Именно тогда из общего партийного собрания формирующейся советской литературы на авансцену вышли и поклонились четверо – четыре поэта: Ахматова, Пастернак, Цветаева, Мандельштам. Четыре имени, четыре смутных легенды.
Белой акации цветы эмиграции (1922 – 1939)
“22 апреля 1922 г. накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.
7 ноября 1928 года поздним вечером выйдя из Cafe Voltaire, я, на вопрос: “Что же скажете о России после чтения Маяковского?”, не задумываясь, ответила:
Это из заметки Цветаевой о Маяковском в одном из русских парижских журналов (Маяковский побывал в 1928 году в Париже, читал стихи на поэтических вечерах. Заметка не осталась без внимания со стороны непримиримой белоэмиграции. Об этом Марина и сообщила “первому в мире поэту масс”:
“Дорогой Маяковский ! Знаете, чем кончилось мое приветствование вас в “Евразии”? Изъятием меня из “Последних новостей”, единственной газеты, где меня печатали ….” Если бы она приветствовала только поэта Маяковского, но она в лице его приветствовала новую Россию …”Вот Вам Милюков - Вот Вам я - Вот Вам Вы. Оцените взрывчатую силу вашего имени …”
Маяковский в 1930 году включил это письмо в экспозицию своей выставки “Двадцать лет работы”.
В этом вся Цветаева! Остаться со страной в страшные голодные годы “военного коммунизма” т уехать во время НЭПа!? Новая экономическая политика, большевики дали послабление буржуям, страна гудела, на прилавках всего завались! А уж поэты, писатели, артисты, режиссеры … Нет, к Цветаевой с обычными мерками подходить нельзя.
Прощаясь с Москвой периода НЭПа, она писала:
Ныне здравствуй!
И на кровушке свежей –
Пляс да яства.
Для нее НЭП с цыганщиной, с купеческим ухарством был всего лишь надругательством над памятью поверженного “Лебединого стана”. Может, все же, Марина смогла бы найти себя, ведь ситуация в стране резко изменилась? Голодная послевоенная Европа ринулась в СССР. Специалисты из-за рубежа считали за великое счастье и деловой успех, если им удавалось очутиться в стране большевиков, где их ждала хорошо оплачиваемая работа, жизнь без буржуазных предрассудков и т.д. Злые голоса сказали бы, что Цветаева действовала по принципу “Пойду, выбью себе глаз, пусть у моей тещи будет зять кривой!”
Возникает м другая ассоциация из литературы, а именно с намалеванным кричащими красками алтарем фельдкурата Отто Каца. На трех растворах, покрытых фальшивой позолотой выделялась только одна фигура человека с сиянием вокруг головы. “Хотя этому святому никто ничего плохого не делал, а, наоборот, по обеим сторонам от него находилось два крылатых существа, которые должны были изображать ангелов, - на зрителя картина производила такое впечатление, будто голый святой орет от ужаса при виде окружающей компании: дело в том, что ангелы выглядели сказочными чудовищами, чем-то средним между крылатой дикой кошкой и апокалипсическим чудовищем”.
Жизнь была эмигрантская, трудная, нищая. А кругом – чужие города. “Здесь живут чужие города, здесь чужая радость и беда. Мы для них чужие – навсегда”, - пел другой эмигрант – Вертинский.
Как это принято на Западе, представители эмигрантской интеллигенции часто собирались в разных кафе, маленьких ресторанчиках, “бистро”. В Париже такая благодать на каждой улице. А что касается другого эмигрантского центра – Берлина, то там пользовались известностью литературные кафе на Ноллендорфплатц, кафе “Лэнграф” на Курфюрстендамм. В Праге местом встреч эмигрантских писателей, художников, артистов были рестораны “Беранек” на Виноградах и кафе “Далиборка” на Летне. Русские литераторы читали здесь стихи, отрывки из своих произведений, велись бесконечные споры о судьбах эмиграции. Вот где пришлось побывать Цветаевой. Именно сюда она доставила вывезенные из Советской России стихи. Именно здесь она и осознала, как ошибалась в отношении белого дела и его лидеров.
В среде эмигрантских поэтов и писателей убеждения спектр убеждений оказался самый радужный. Весьма неоднородная группа, если судить по политическому облику. Сочинительством занялся даже впоследствии повешенный донской атаман П.Н. Краснов – “От двуглавого орла к красному знамени”. В эмиграции пребывали А.И. Куприн, К.Д. Бальмонт, большой друг и советчик Марины, И.А. Бунин, Б.К. Зайцев, Д.С. Мережковский, М.П. Арцыбашев. А.Т. Аверченко, Н.А. Тэффи. Раньше они не ладили между собой, царя-батюшку поругивали, в результате все вместе и очутились за кордоном. Вот уж поистине, “будем действовать порознь – висеть придется вместе”.
Прага. В самой столице жить было не по средствам. Семья Эфрона, Марина, Сергей и дочка Аля (Ариадна) переезжали из одного дешевого жилища в другое то в пригороде, то в деревнях под Прагой (Вшеноры, Мокропсы). “Крохотная горная деревенька, живем в последнем доме ее, в простой избе. Действующие лица жизни: колодец- часовней, куда чаще всего по ночам или ранним утром бегаю за водой (внизу холма) – цепной пес –скрипящая калитка. За нами сразу - лес. Справа – высокий гребень скалы. Деревня вся в ручьях”, - так описывала Цветаева свое житье-бытье где-то в Чехии. И это после московских поэтических баталий с Брюсовым и прочими большевиками от поэзии!
Там в Чехии написаны “Поэма Горы” и “Поэма конца”. Ей удается в 1922-1924 годах издать шесть (!) книжек, чудо под стать Христову. “Царь-Девица”, “Стихи к Блоку”, “Разлука”, “Психея”, “Ремесло”, “Молодец”. И перерыв до 1928 года, выходит последний прижизненный сборник Цветаевой “После России”, куда вошли стихи, написанные в 1922-1925 годах. Советский ударный темп советской (!) ударницы труда спал, последовала реакция. Марина огляделась и ужаснулась – куда это я заехала?! И как я, собственно, здесь, господа, оказалась?
Такие ее значительные произведения, как “Крысолов”, “Поэма Лестницы”, “С моря”, “Новогоднее”, “Поэма Воздуха”, драмы “Тезей” (“Ариадна”), “Метель”, “Федра” затерялись на страницах малотиражных журналов и альманахов. Среди периодических изданий, в которых печаталась Цветаева, значились: “Эпопея” (Берлин), “Звено”, “Новый град”, “Воля России” (Париж), “Своими путями” (Прага) “Благонамеренный” (Брюссель).
“Ужасающе не приспособленная” в личной жизни, Марина Цветаева в эмиграции страдала от постоянной нужды, неустроенности, ее давил беспросветный быт. Вот как она описывает “белой акации цветы эмиграции” в письме из Парижа:
“Мне некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии (защиты нет).
Нищету, в которой я живу, вы себе представить не можете, у меня никаких средств к жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает 5 франков в день, на них вчетвером (у меня сын 8-ми лет, Георгий) живем, т.е. просто медленно подыхаем с голоду.
………………………………………………………………………..
Квартал, где мы живем, ужасен, - точно из бульварного романа “Лондонские трущобы”. Я связана детьми и деньгами. О квартире думать нечего. Квартира – свобода, но дорого, недоступно. Живем в долг в лавочке. По нашим средствам мы все должны были бы жить под мостом.
Мы в полной нищете. Печататься негде. Сергей без работы, ищет, обещают… Зима прошла в большой нужде и холоде”.
Таким был Париж для Цветаевой.” Сюда, значит, приезжают, чтобы жить, я-то думал, здесь умирают”, - таково было мнение об этом городе Райнера Мария Рильке. Это был один из самых почитаемых Цветаевой писателей XX века. Ему она посвятила несколько стихотворений. Вероятно, в принципе Цветаева имела достаточно поводов соглашаться с Рильке. Их многое сближало и главное – бессилие связать собственную жизнь с жизнью человеческого рода, просто – с Историей. Вся тенденция их творчества словно была подчинена одной задаче – замкнуться в мире рез и воспоминаний, полностью подчинить свое сознание фантомам, возникшим из агрессивного, непримиримого неприятия действительности.
Поначалу белая эмиграция приняла Цветаеву как свою. Ее охотно печатали и хвалили. Но вскоре картина существенно изменилась. Прежде всего, для самой Цветаевой наступило жестокое отрезвление. Действительность не оставила камне на камне от мифа о русской Вандее. Муж Цветаевой С.Я. Эфрон пересмотрел коренным образом свои взгляды. Он стал одним из организаторов эмигрантского “Союза возвращения на родину”. Началась гражданская война в Испании, он отправился сражаться туда на стороне республиканцев. Еще раньше в 1924 году он опубликовал статью “О добровольничестве”, в которой декларировал свой отход от белого движения.
С волками жить, по-волчьи выть … нет, такое правило не для Цветаевой с ее духом, пребывающем в состоянии перманентного мятежа даже в самой спокойной обстановке. И в эмиграции она намерена была сохранять независимость. Белогвардейская среда с мышиной возней и яростной грызней всевозможных “партий” и “фракций” сразу же раскрылась перед Цветаевой во всей своей убогой и безобразной наготе. “Ни к какому поэтическому или политическому направлению не принадлежу!”- так охарактеризовала Цветаева собственные взгляды. Но от политики никуда не денешься. И печаталась Цветаева в эсеровских изданиях. От контактов с крайне правыми, черносотенными, монархическими журналами неизменно отказывалась. В конце концов связи с белыми прервались.
Тем более что Цветаева была убеждена, что ее читатель остался в СССР. “Мой читатель, несомненно, в России. В 1922 году уезжаю за границу, а мой читатель остается в России, куда мой стих не доходит. В эмиграции меня сначала (сгоряча) печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не свое: тамошнее! Содержание будто наше, а голос – ихний” То же самое говорили Цветаевой и в Советской России коммунисты, разбирающиеся в поэзии. “Тамошнее” – значит советское, “ихний” – советский. Зоологической пещерной ненависти иных белоэмигрантов к Советскому Союзу, Цветаева не разделяла. Ей вообще претил весь этот набор озабоченных и неудовлетворенных: черносотенство, фашизм, расизм. Более того, обшарпанные эмигрантские поэтические салоны встали на уши, когда Марина объявила: она чувствует отвращение ко всякому национализму и пустопорожним благостным рассуждениям о “народе-богоносце”. Также решительно отказалась поэтесса от былых своих иллюзий и фетишей “Лебединого стана”. Цветаева не намерена была ничего оплакивать и предаваться умилительным воспоминаниям о том, что ушло в небытие.
Берегись могил:
Голодней блудниц!
Мертвый был и сгнил:
Берегись гробниц!
От вчерашних правд
В доме – смрад и хлам.
Даже самый прах
Подари ветрам.
“Я страшно одинока”, - снова и снова повторяет поэтесса. – “Скажу по правде, что я в каждом кругу – чужая, всю жизнь. Среди политиков так же, как среди поэтов. Мой круг – круг Вселенной и круг человека, его человеческого одиночества, отчаяния”. Цветаева полагает: все вокруг считают ее сухой и холодной. Может быть, и так, подтверждает она, - “жизнь оттачивает ум, - душу сушит”. Может быть, “я долгой любви не заслуживаю, есть что-то - нужно думать во мне – что все мои отношения рвет. Ничего не уцелевает. Или – век не тот: не дружб”.
Вот письмо – 31 ноября 1934 года – “Я дожила до сорока лет, и у меня не было человека, который бы меня любил больше всего на свете … У меня не было верного человека”.
По словам Цветаевой, жизнь для нее начинает что-либо значить, “т.е. обретать смысл и вес - только преображенная, т.е. в искусстве. “Я знаю себе цену”, - пишет Цветаева. Но тут же замечает: она высока у знатока, но нуль для других. “Мое горе с окружающими в том, что я не дохожу. Словом, точное чувство, мне в современности места нет” все, что она пишет, кажется Цветаевой “никому ненужным”. Это, в лучшем случае, зовется “неврастения”.
Вот строки, написанные Цветаевой в 1936 году: “Вокруг – угроза войны и революции, вообще – катастрофических событий. Жить мне – одной здесь не на что. (Муж Цветаевой, ее дочь и сын рвались в СССР). Эмиграция меня не любит. Парижские дамы-патронессы меня терпеть не могут – за независимый нрав. Наконец у Мура (сын Цветаевой – Георгий) здесь нет никаких перспектив. Я вижу этих двадцатилетних – они в тупике … в Москве у меня все-таки круг настоящих писателей, не обломков. Наконец, - природа просторы. До последней минуты и в самую последнюю верю – и буду верить – в Россию, в верность ее руки. Не знаю, сколько еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нибудь еще в России, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов не дам”.
Поистине, менталитет у Цветаевой “не белоэмигрантский”. Она не желает следовать в общем русле, даже, когда речь идет о своего рода “эпохальных” для всей русской литературы событиях. Вот ее высказывания о Бунине, о его творчестве и поведении в миграции, что стало предметом политических спекуляций. Присуждение Бунину Нобелевской премии по литературе в 1933 году носило явно политический, тенденциозный характер. Нечто подобное имело место и потом, когда “нобелевку” дали Солженицыну, числившемуся в диссидентах.
Приходится признать, отнюдь не только желание отметить художественную ценность литературных произведений Ивана Бунина двигало организаторами этой акции. Именно поэтому Цветаева и писала своей подруге в Праге: “премия Нобеля, 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться – изъявить протест. Я не протестую, я только несогласная, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее – Горький. Горький – эпоха, а Бунин – конец эпохи. Но это политика, так как король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому …. “ Сама же Цветаева признается, что здесь о такой ее точке зрения, конечно, приходится молчать.
Назад – в СССР!
Молчать трудно, а для Цветаевой – невозможно. Еще в самом начале своей эмигрантской одиссеи в Чехии ее посещали приступы внезапной ностальгии. Вот вырвалось стихотворение “В сиром воздухе загробном ….”
Точно жизнь мою угнали
По стальной версте –
В сиром мороке - две дали
(Поклонись Москве)
А потом и еще: “Русской ржи от меня поклон …”
Эти поклоны Москве стали постоянными в промозглом эмигрантском бытие. Были написаны уже в прозе “Герой труда”, “Мать и музыка”, очерки об отце и Музее изящных искусств, “Дом у старого Пимена”, “Повесть о Сонечке”, “Мой Пушкин”, всего не счесть.
В тридцатые годы Марина Цветаева ясно осознала рубеж, отдаливший ее от белой эмиграции: “моя неудача в эмиграции – в том. Что я не эмигрант, что я по духу, т.е. по воздуху и по размаху – там, туда, оттуда … Здесь преуспеет только погашенное и – странно бы ждать иного! Признай, минуй, отвергни Революцию – все равно она уже в тебе – и извечно (стихия), и с русского 1918 года, который - хочешь, не хочешь, был. Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью.
Но сперва это было лишь чувство Родины, вообще Родины, той России, которую поэтесса знала и помнила. С течением времени понятие “родина” наполняется новым содержанием. Цветаева начинает чутко прислушиваться к “новому звучанию воздуха”. Тоска по Родине, сказавшаяся в стихотворениях “Рассвет на рельсах”, “Русской ржи от меня поклон …”, “Лучина”, “О, неподатливый язык …”, сплетается с думой о новой родине, которую поэтесса еще не видела и не знает … о Советском Союзе, о его жизни, культуре, литературе.
Поэзия Цветаевой была монументальной, мужественной и трагической. Мелководье эмигрантской литературы было ей по ступню. Она думала и писала только о большом – о жизни, о смерти о любви и искусстве, о Пушкине и Гете … Независимость Цветаевой. Ее смелые эксперименты со стихом, самый дух и направление ее творчества раздражали и восстанавливали против нее эмигрантских литераторов. Так в журнале “Звено” (Париж) появилась рецензия некоего критика, заявившего о “нашем несочувствии” к поэзии Цветаевой, об ее “полной, глубокой и бесповоротной для нас неприемлемости”.
Нас
Родина не позовет!
Езжай, мой сын, домой – вперед -
В свой край, в свой век, в свой час от нас –
В Россию – вас, в Россию масс.
В наш – час – страну! в сей - час-страну!
В на – Марс! в без - нас – страну!
Эти строки из стихотворного цикла “Стихи к сыну” (1932 год) важны для понимания позиции Цветаевой, которую она заняла в завершении своего пребывания за границей. Здесь она во весь голос говорит именно о Советском Союзе как о новом мире новых людей, как о стране совершенно иного склада и особой судьбы, неудержимо рвущейся вперед – в будущее. В тьме дичающего старого мира самый звук - СССР – поэтессой воспринимается призывом к спасению, вестью надежды.
Да не поклонимся словам!
Русь – прадедам, Россия – нам,
Вам – просветители пещер –
Призывное: СССР, -
Не менее во тьме небес
Призывнее, чем: SOS
Она пытается понять новую Россию. Что тут? Извечная цветаевская фронда? А может ставшее уже автоматичес4ким неприятие общепринятых мнений, в данном случае столь типичной для эмиграции ностальгии, за которой скрываются мечты о восстановлении старого порядка. Или все же Цветаева видит своей настоящей родиной именно Советский Союз?
Сегодня – да здравствует
Советский Союз!
За вас каждым мускулом
Держусь – и горжусь,
Челюскинцы – русские!
Трудно не поверить в искренность строк стихотворения “Челюскинцы”. “Наши ссоры - не ваши ссоры” – убеждает она молодое поколение эмигрантов, которому вожди белогвардейщины навязывают чувство ненависти к СССР. А вот что думали обо все этом на Лубянке? Скоро Цветаева узнает об этом. Семья Эфронов готовилась к отъезду в СССР.
Чешская рапсодия
Последнее, что Цветаева написала в эмиграции – цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии – “Стихи к Чехии”, которую она так нежно и преданно любила. Это поистине “плач гнева и любви”, трагическое отчаяние. Цветаева верит в бессмертие народа, не склонившего головы перед насилием.
Пограничный инцидент в Судетах – офицер с двадцатью солдатами обстрелял гитлеровцев – для нее знамение грядущего торжества Чехии и гибели агрессора.
Чешский лесок –
Самый лесной.
Год девятьсот
Тридцать восьмой.
День и месяц ? – вершины эхом:
Крутолобый и круглолицый
Офицер стережет границу. Из лесочка – живым манером
На громаду – да с револьвером!
Понесена
Добрая весть,
Что – спасена
Чешская честь!
Значит страна
Так не сдана.
Значит - война
Все же была!
- Край мой, виват!
… Двадцать солдат
Один офицер.
Когда-то во время I мировой войны воспевала кайзеровскую Германию назло российским ура-патриотам. В 1939 году отношение Цветаевой к Германии резко изменилось. Она почувствовала себя обманутой, столь III рейх не соответствовал ее романтическим представлениям обо всем немецком.
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь – сказками туманила
Днес – танками пошла.
О, мания! О, мумия
Величия!
Сгоришь
Германия!
Безумие,
Безумие
Творишь.
Чешский цикл часто цитировался в советской пропагандистской литературе, печатавшейся для зарубежья – прекрасные, правильные антифашистские стихи!
И было последнее знамение, предупреждение для Марины Цветаевой. Могла бы догадаться, от романтики до мистики не далеко …
Чехословакию отделяла от Советского Союза полоска румынской территории. К румынской границе было стянуто Красной Армии до 150 тысяч штыков и сабель. Ждали от чехов только сигнала. Румынцы громогласно объявили, что они категорически против того, чтобы Ворошилов пересекал их границу, но тут же поторопились объявить, что у них нет сил противодействовать Красной Армии. Большевики были готовы в Судетах вцепиться мертвой хваткой в горло своему кровному врагу и брату – фашизму. Но президент Бенеш отказался от помощи Сталина. Он предпочел капитулировать перед Гитлером. Из двух зол выбрал меньшее. Лучше оккупация, чем коммунисты.
Именно к коммунистам и отправилась Марина Цветаева. 18 июня 1939 года она уже в Москве. История была пришпорена, история понеслась вскачь, звеня золотыми подковами по черепам дураков, как было сказано, впрочем, совсем по другому поводу.
Слепящая тьма (1939 – 1941 годы)
Аресты последовали как-то неприлично сразу. Семье Эфроном не дали даже обжиться на новом месте.
Сергея Эфрона взяли в сентябре 1939 года. Сидел в Лефортовской тюрьме, где допросы проводились под пытками. Инкриминировали работу на французскую разведку, а также весьма удивительное преступление он якобы препятствовал установлению дружественных отношений между СССР и Германией. Под пытками подписал все бумаги. Судили в июле, война с немцами уже шла. Расстреляли 16 октября, когда в Москве происходил “большой драп”.
Дочь Аля, Ариадна Сергеевна, 27 лет, арестована в августе 1939 года. Тоже обвиняли в связи с французской разведкой, получила 8 лет. Это означало по тем временам: Аля ни в чем не призналась, против нее ничего не было, кроме … указания свыше. (Арест утверждал сам Берия). Союз нерушимый республик свободных, как его называл Михалков-папа, любил давить чугунной тушей людей с расстроенными нервами и неустроенной судьбой. Когда Аля вернулась в “нормальную жизнь”, ей было 44 года.
Два года и два месяца оставалось жить Марине Цветаевой. Драматизм последнего этапа в судьбе великой поэтессы заключался, прежде всего, в том, что в Москве для Цветаевой с самого начала не оказалось места. Столица отвергла ее, не впускала.
Вот маршрут цветаевских кочевий: подмосковные Болшево и Голицыно, затем чужие квартиры, где временно приходилось снимать комнаты. О постоянном жительстве в столице не могло быть и речи. Тогдашний секретарь Союза советских писателей Александр Фадеев твердо написал Цветаевой в ответ на ее просьбу о жилище, что в Москве “ни метра”. Надо признать, что “метры” - то были: для вернувшегося из Франции Куприна нашлась постоянная квартира.
Из писем Цветаевой видно, что ей не к кому было совершенно обратиться за помощью, кроме как к … НКВД. Те наложили арест на весь ее багаж, прибывший из Франции, но через год вернули в полной сохранности. Благодаря этому рукописи, стихи, книги уцелели во время переселений из одного чужого угла в другой. Доходило до фарса. В Болшеве дачу, где жила Цветаева взломали грабители. Марина пожаловалась в НКВД, порядок был наведен мгновенно, а “главный взломщик, а именно начальник милиции удавился, и мы застали его гроб, а его в гробу.” Приходилось привыкать к советским порядкам, не вздрагивать, когда из слепящей тьмы возникала глумливая физиономия, усишки как куриные перья, треснутое пенсне, и кивала на приближающийся дребезжащий трамвай …
Действовал инстинкт сталинских времен, когда игнорировали вернувшихся с Запада и не замечали случайно уцелевших родичей погибших. “У меня есть друзья, но они бессильны. И меня начинают жалеть (что меня уже смущает, наводит на мысль) совершенно чужие люди. Это - хуже всего, потому что я от малейшего доброго слова – интонации – заливаюсь слезами, как скала водой водопада …плачет не женщина, а скала” – строки из письма Цветаевой августа 1940 года.
В роскошной империи нового стиля шел пир, и каждый день приносил новости. Обсуждались песни Светлова, стихи Сельвинского базис и надстройку, фильм с псами-рыцарями и течение рек, которые во что бы то ни стало следовало повернуть вспять. На слуху были имена Михалкова, Асеева, Тренева.
“Словом, Москва меня не вмещает, признавала Цветаева в письме в августе 1940 года. Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но свободно могу не.
Да, мой отец поставил Музей Изящных Искусств – один на всю страну – он основатель и собиратель. О себе говорить не буду, нет, все-таки скажу - словом Шенье, его последним словом: - et pourtant il y avait quelque chose la … (указав на лоб) – “И, однако, кое-что здесь было …” – я не могу, не кривя душой, отождествлять себя с любым колхозником – или одесситом – на которого также не нашлось места в Москве.
Я не могу вытравить из себя чувство – права. (Не говоря уже о том, что в Румянцевском музее три наши библиотеки: деда: Александра Даниловича Мейна, матери Марии Александровны Цветаевой, отца: Ивана Владимировича Цветаева. Мы Москву задарили. А она меня вышвыривает, извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?)
Впрочем, не стоит представлять Марину Цветаеву в свои последние два года на этой планете как издерганную, абсолютно отчаявшуюся женщину. Вот свидетельство писателя В.Е. Ардова, который встречал Цветаеву в Доме Литфонда в Голицыно:
“ … И нищета и заброшенность, и ностальгия пожирали ее. Все это оставляло следы на прекрасном лице поэтессы. Она не склонила головы. Ее энергия и поразительный темперамент удивляли нас … Но печать пережитых страданий, так же, как страданий нынешних явственно выражались в голосе и взглядах, в движениях и в тех паузах раздумья, которые овладевали поэтессой даже в веселой застольной беседе. А Марина Ивановна часто была веселой в нашей – случайно для нее среде. Она легко завладевала вниманием небольшого общества за ужином или после ужина в маленькой гостиной голицынского дома. Ее речи всегда были интересны и содержательны. Надо ли пояснять, что ее эрудиция, вкус, редкая одаренность, заставляли всех нас с почтительным вниманием прислушиваться к ее словам”.
В июне 1941 года (наконец-то!) состоялась первая и последняя встреча с анной Ахматовой на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых. Их 25-летняя любовь оказалась напрасной, считала Ахматова,- “Марина ушла в заумь – “поэма воздуха”. Ей стало тесно в рамках Поэзии. Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или другие”. Цветаева же язвительно говорила по поводу новой поэмы Ахматовой: “Надо обладать большой смелостью, чтобы в 1941 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро”.
Они долго бродили по Москве. Цветаева подарила Ахматовой брошку и переписала ей на память несколько своих стихов. А своем дневнике Марина сделала запись о книге Ахматовой: “Старо, слабо…”
Крестный путь в Елабугу (31 августа 1941 года)
“Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче, чем я. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего – себя, своей головы, если эта голова – так преданно мне служащая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что год уже ищу глазами – крюк, но их нет, потому что везде электричество. Никаких “люстр”. Я год примеряю смерть. Все уродливо и страшно.” – вот запись из дневника Цветаевой. Подавленность возрастает. И началась война.
Все очевидцы подтверждают, что Марина Цветаева очень боялась немцев. И не из-за себя, а из-за сына Георгия. Пока сын, рослый мальчишка, тушил “зажигалки” на крыше писательского дома в Лаврушенском переулке, она обивала пороги начальства, искала возможность уберечь его от войны. Она не понимала, что ее сын – почти взрослый, избалованный и дерзкий – жил своей жизнью, полностью приняв советскую действительность, мечтал полностью отдаться музыке и написать книгу о Достоевском. И вот у Цветаевой возникает проект – снова бежать – на этот раз – уехать в эвакуацию в Татарию, куда отправлялся Союз писателей СССР.
“Цветаева очень изменилась: в глазах ее отражался страх, она все время хваталась за руку сына, хотя он не отходил от нее ни на шаг" – так выглядела Цветаева накануне отъезда в Елабугу.
21 августа 1941 года Марина Цветаева с сыном высадились с парохода в Елабуге, что на реке Кама. Город был переполнен беженцами. Цветаева все же нашла убежище в избе на улице Ворошилова, 10 (затем улицу переименовали, стала им. Жданова, дом 20).
Сами же эвакуированные писатели обосновались в Чистополе в лучшей обстановке. Цветаева ездила туда, хлопотала. Обращалась к поэту Асееву, ходившему в “генералах”, : “Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда”. Отказ.
31 августа Георгий явился к Асееву и “доложил по начальству”: “Мама повесилась”.
“Она многократно мне говорила о своем намерении покончить с собой, как о лучшем решении, какое она могла бы принять. Я ее вполне понимаю и оправдываю; она правильно поступила, у нее было достаточно поводов и это было лучшим выходом из положения, и я полностью одобряю ее поступок”. Это из писем Георгия Эфрона, в которых он рассказывал о смерти матери. Такой вот правильный и сознательный, беспощадный советский мальчик.
К слову сказать, во время войны многие “кончали жизнь самоубийством”, было много способов, например, броситься с “молотовским коктейлем” под гусеницы фашистского танка …
Сестре Ариадне он писал в лагерь летом 1944 года “Завтра иду в бой … Абсолютно уверен в том, что моя звезда меня вынесет невредимым из этой войны и успех придет обязательно”. Убит в Латвии на Западной Двине.
Право на песню
Для таких поэтов, как Марина Цветаева, физическая смерть не является сколько-нибудь значительным событием, оказавшим влияние на творчество. И Цветаева и после смерти не изменила своему часто капризному, трудному для окружающих нраву. Она вновь и вновь заявляла о себе. Ее услышали, это случилось уже позже, после войны, в 50-е годы.
“сколько было еще ненормальных! Цветаева с ее не прекращавшимся всю жизнь ливнем диких слов и звуков в стихах, кончившая свою жизнь петлей после возвращения в Советскую Россию” – такими словами Ивана Бунина дряхлеющая и выжившая из ума белая эмиграция продолжала поносить Цветаеву за ее выбор.
В СССР реабилитация “белогвардейки” шла осторожно, с хрущевской “оттепели”. Характерный пример: 1957 год, 3-й пленум правления Союза писателей СССР, с высокой трибуны доносится:
Цветаева – явление крошечное … безответственная попытка пересмотра поэтических репутаций приносит вред некоторой части нашей молодежи. Имена Хлебникова, Цветаевой, Мандельштам иногда популяризуются неверно и молодежь под влиянием этого начинает увлекаться ими…. И не отзвуками этого шума у соседей (намек на публикации стихов Цветаевой на Западе) являются участившиеся у нас в последнее время призывы отправлять молодых поэтов на выучку к Марине Цветаевой или Борису пастернаку, подчеркнувшими своей биографией и своими стихами постороннее отношение к тому, что делал за последние 40 лет наш народ.
Цветаева оставалась самой собой и не давала покоя самим своим существованием литературной партноменклатуре. Тем более, что к негодованию надсмотрщиков за советской словесностью у Цветаевой (наконец-то!) появился что называется массовый читатель! А ведь не будет читателя – поэт никому не нужен. Стихи Цветаевой не просто нашли своего читателя, Они стали неотъемлемой частью духовной культуры раскрепощенного поколенья второй половины XX века.
Интерес к творчеству марины Цветаевой в СССР был неподделен, он рос, Марина сразу вошла в когорту самых великих русских поэтов. Конечно, не обходилось без политики. Были такие, что считали увлечение Цветаевой показателем фронды, несогласия с официальной линией руководства советской литературы. Но, как правило, все искали стихи Цветаевой ради самих стихов, их привлекало само творчество поэтессы, никакой антисоветчины здесь в помине не было. К слову сказать, политикой тогда были и узкие брюки, длинные прически, галстук с обезьяной, выскакивающей из горящих джунглей. И, конечно же, Вертинский и Лещенко на костях рентгеновских снимков. Как и при жизни Цветаева открещивалась от любой политики и в то же время не уходила с линии огня политического и идеологического противостояния.
Старые знакомцы и товарищи по дракам вспоминали о ней.
Илья Эренбург
:
Цветаева была человеком большой совести, жила чисто и благородно, почти всегда в нужде, пренебрегая внешними благами существования, вдохновенная и в буднях, страстная в привязанности и нелюбви, необычно чувствительная. Я встречал в жизни поэтов, знаю, как тяжело расплачивается художник за свою страсть к искусству; но, кажется, нет в моих воспоминаниях более трагического образа, чем Марина. Все в ее биографии зыбко, иллюзорно, и политические идеи, и критические суждения, и личные драмы – все, кроме поэзии.
Борис Пастернак:
Цветаева была женщиной с деятельной мужской душой, решительной, воинствующей, неукротимой. В жизни и творчестве она стремительно. Жадно и почти хищно рвалась к окончательности и определенности, в преследовании которых ушла далеко и опередила всех. Кроме немногого известного она написала большое количество неизвестных у нас вещей, огромные, бурные произведения, одни в стиле русских народных сказок, другие на мотивы общеизвестных исторических преданий и мифов. Их опубликование будет большим торжеством и открытием для родной поэзии и сразу в один прием обогатит ее этим запоздалым и единовременным даром. Я думаю, самый большой пересмотр и самое большое признание ожидает Цветаеву.
Павел Антокольский,
некогда хорошо знавший Марину:
Судьба в высокой степени необычна. Характер поразителен. За тем и за другим стоят еще более высокие категории: в судьбе Марины Цветаевой отразилась наша история, первая половина века, а характер сам сказался в биографии, трагически оборвавшейся. В этой взаимосвязи естественно и неизбежно определяется значение ее творчества, ее живая сущность.
Освобожденная из зоны и реабилитированная Анастасия, сестра Марины и ее дочь Ариадна поистине героически боролись за возрождение и сохранение памяти о столь близком и дорогом для них человеке. Сейчас, когда все известные произведения Цветаевой опубликованы в России для признания и почитания марины Цветаевой уже нет ограничений. Ее возвращение домой в Москву совершилось. “Вернулась в Москву и такой королевой!”- с оттенком зависти писала Анна Ахматова о своей несостоявшейся подруге в конце 50-х.
Вот стихи Цветаевой, которыми можно подытожить ее творчество:
Много
жил – кто в наши жил
Дни, все дал – кто песню дал.
Свое право на песню Цветаева выстрадала судьбой, бестолковой и трагической, ни разу не изменив ни себе, ни хрупкому миру созданных ее поэтических фантазий.
Предчувствовала ли Марина Цветаева, как ее будут уважать и любить будущие читатели? “Хорошо, что я здесь”, - сказала она однажды в Голицыно в 1939 году. Ее с удивлением переспросили: “Где?”
Цветаева ответила: “В России!”
Эпилог. Экскурсия по Москве – познакомьтесь с местами, связанными с именем Марины Цветаевой!
Невозможно сесть в экскурсионный автобус и отправиться по “цветаевским местам”. Во всяком случае, это будет какая-то сумбурная, странная экскурсия, которая ничего не даст с точки зрения понимания творчества поэтессы. Проводить экскурсию по цветаевским местам Москвы с томиком стихов поэтессы, это то же самое, если бы мы отправились по Средиземному морю с “Одиссеей” Гомера.
И это при всем при том, что Москва для Цветаевой была поистине живым существом. С Москвой Марина соединяла себя, свое сознание, свет и сумрак своей жизни. Экскурсия по цветаевской Москве возможна только по страницам поэтических книг Цветаевой. Цветаевская Москва существует только в поэзии Цветаевой. Никаких “цветаевских” предназначенных для посещения организованными экскурсантами – нет. Читайте ее стихи. Конечно, скажут, можно побродить по улицам и переулкам, как-то связанным с именем Цветаевой, можно вообразить давно не существующую Собачью площадку в районе Арбата, Поварскую улицу, Большую и Малую Молчановку. Представьте себе в тех краях церковь Бориса и Глеба, героически разграбленную и снесенную в ходе борьбы с пережитками. К счастью целы Патриаршие пруды у Малой Бронной, также как и Тверской бульвар, Большая Ордынка, дом 17, а также дом (не сохранившийся) в Марьиной Роще – здесь состоялись все встречи Цветаевой и Ахматовой в июне 1941 года.
Улица Поварская (бывш.Воровского) – здесь располагалось правление Союза писателей СССР. Здесь мыла (а может это лишь сказки) полы Цветаева.
Покровский бульвар, д.5, на пятом этаже нового дома – здесь в начале лета 1941 года Цветаева получила комнату – это было ее последним жилищем в этой озаренной для нее Москве. Отсюда послала записку одному из своих немногих друзей: “Я очень растерянная и несчастная”.
Надо только мысленно передвинуть в начало бульвара памятник Пушкину, а на месте памятника вообразить здание Страстного монастыря. Это и будет Москва детства Марины Цветаевой. Эта старая Москва начинается близ Патриарших прудов – в дугообразном Трехпрудном переулке, от дома №8. Дом не уцелел, но его место установлено точно. Придется в ходе автобусной экскурсии домысливать коричневый одноэтажный деревянный домик, где прошло детство Марины.
Кремль с башнями, стеной и большинством сохранившихся соборов – прежний. Но вот панорама Москвы реки неузнаваема – золотые купола по обоим берегам можно дорисовать в воображении… А дальше Волхонка с музеем Александра III, он же Музей изобразительных искусств имени Пушкина. Опять (!) на своем месте храм Христа Спасителя.
Естественно, Музей изобразительных искусств, которому Цветаева посвятила три автобиографических очерка: “Музей Александра III, Лавровый венок, “Открытие музея”. Основателем этого музея был отец Марины Иван Владимирович Цветаев (1847 – 1913гг.). “Ближайшим сотрудником моего отца была моя мать” – писала Марина. Сам И.В.Цветаев писал: “Редким совершенством владевшая также и практически четырьмя иностранными языками … она горячо отдалась созиданию нашего просветительского учреждения. Не один раз ездила в художественные центры Западной Европы, принимала живое участие в разработке требований для нового музея и в собирании памятников искусства для наших коллекций. Область классической скульптуры она знала, как, может быть, немногие женщины в нашем отечестве”. Она и нарисовала и первый план будущего Московского музея.
Политехнический музей, где проходил “Вечер поэтесс”, председательствовали Брюсов и жена белого офицера Марина Цветаева читали перед красноармейцами и красными курсантами свой “Лебединый стан”. Еще гимназисты говорили: “Если ты не можешь выбрать из числа своих знакомых ту единственную и неповторимую, что станет спутницей всей твоей жизни, то приглашай их всех скопом в Политехнический музей. Та, что дойдет с тобой до конца экспозиции, … на той и женись !”
Стоит дом в Борисоглебском переулке (ул.Писемского, 6). Там Цветаева жила восемь лет: с 1914 по 1922 годы. Вот туда действительно можно заехать. А лучше уже как-нибудь одному зайти в этот неказистый с виду и такой причудливый, необычный внутри дом. Квартира №3 на втором этаже ждет посмертного возвращения своей хозяйки: в виде музея или хотя бы мемориальной комнаты Марины Цветаевой.
Дом у Старого Пимена – дом в Старопименовском переулке, принадлежавший семье русского историка Дмитрия Иловайского. Отец Марины был женат первым браком на дочери Иловайского. Очерк об этом доме и всем, что с ним у нее связано, Цветаева записала в 1933 году, когда узнала о смерти своего брата Андрея. “В доме Иловайских мы с Асей (сестра) никогда не были, только о нем слышали” – вспоминала Марина – “Слышали, в основном то, что там в 8 лет играли… Мать Цветаевой Мария Мейн категорически отказывалась там появляться.
Есть еще несколько мест – комнаты, временно приютившие Цветаеву после возвращения на родину, чужие комнаты: в Мерзляковском переулке, в “университетском” доме на улице Герцена, на Покровском бульваре.
Можно перечислить еще несколько адресов… но эта Москва не будет Москвой Марины Цветаевой. Потому что свою Москву, живую, дышащую, чувствующую, она сотворила сама в своей поэзии. Туда не отправить экскурсионный автобус. Этот мир будет существовать вечно, для кого-то он более реален, чем документальные свидетельства. Попасть туда можно лишь открыв книгу стихов Цветаевой.
Поэты – принцы Вселенной, сказал великий Ибн-Сина. Мудрейший обоих миров Кемаль-паша – да будет освящена его тайна – изрек: “Не говори: “Он умер – и что пользы от него ? Дух – меч бога, а тело – ножны. Он совершает еще более высокие дела, когда освобождается из ножен.”
Список использованной литературы
Цветаева Марина. Сочинения в двух томах. М., “Художественная литература”, 1980
Цветаева Марина Ивановна. Избранные произведения. Л.О. Изд-ва “Советский писатель”, 1965
Цветаева Марина. “Поклонись Москве”. М., “Московский рабочий”, 1989
Цветаева Марина. Автобиографическая проза. М.. “Советская Россия”, 1991
Цветаева А. Воспоминания. 2-е издание. М., “Советский писатель”, 1974
Русская поэзия начала XX века (Дооктябрьский период) М., “Художественная литература”, 1977
Белый А. Начало века. М., В/О “Союзтеатр” СТД СССР, 1990
Гумилев Н.С. В огненном столпе. М., издательство “Радуга”, 1991
Разумовская Мария. Марина Цветаева. Миф и действительность. М А/О, Издательство “Радуга”, 1994
Ахматова Анна. Сочинения в двух томах. М., издательство “Художественная литература”, 1986
Мандельштам Надежда. Вторая книга. М., Московский рабочий, 1990
Волков Сергей. На углях великого пожара. М. Молодая гвардия”. 1990
Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М., Мысль”
Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., Издательство “Наука”
Курлат Ф.Л. Москва. От центра до окраин. М. московский рабочий”, 1989
Александров Ю. Музыка в камне. Архитектурные сокровища Москвы. М. Московский рабочий, 1998.
Николай Юрьевич Романов4 сентября 2013
Комментарии
Показать все комментарии